Но если бы кому-то и пришло в голову спуститься по этой тропке одним хмурым вечером, он непременно заметил бы черный удушливый туман, клубящийся у входа в мастерскую. Подручные уже разошлись по домам, в мастерской оставался лишь сам Агнис Пир, и любопытный прохожий решил бы, верно, что мастер витражей спешно заканчивает дневную работу. Поди знай, что они там смешивают, эти стеклодувы, что добавляют, чем протравливают стекло.
Более ничего прохожий бы не услышал. Разве может простец разобрать речь существ иного мира, если они того не желают?
- Лучше бы тебе сейчас отказаться от спора, Игрок. Я уверен в успехе, ибо знаю, что наш добрейший пастырь не выносит мужеложцев. И он так мило смущался и краснел, когда я говорил с ним в моем женском обличьи. Быть может, ты этого не ожидал, но именно ты помог мне – ты пробудил его чувственность, возжег в нем внимание к миру – а, значит, и мирским соблазнам. Теперь он не может противостоять греху.
- Вы, демоны, склонны все упрощать. Если человек стал открыт для красоты мира – это не значит одновременно, что он будет открыт и для того, что вы называете грехом.
- Я одержал бы победу еще тогда – если бы не этот несносный бургомистр с его глупой ревностью! Тот миг, когда мы с этим мальчиком сольемся в наслаждении, уже совсем близок, мне достаточно сделать лишь небольшое усилие. Я увижу, наконец, его обнаженным – у него, должно быть, кожа нежная, как у девушки, орган небольшой, который приятно ласкать губами, а волосы мягки как шелк… Что скажешь, Игрок?
- Один человек ехал раз на рынок и увидел в лесу зайца. Решил его поймать, подкрадывается и думает, как продаст зайца на рынке, купит на те деньги красные сапоги, пройдется в сапогах перед дочерью купца, та и влюбится в него. Женится он на дочери купца, мечтает дальше наш охотник, и сам станет торговать, станет богат и знатен. Да так размечтался, что не заметил лужи. И сам выпачкался, и зайца спугнул.
***
Отец Бернард как всегда аккуратно принес стопку книг и бережно положил на стол. Книги стали вызывать у него нежность, они были такие же хрупкие как люди. Пожалуй, еще хрупче людей. И так легко было их погубить – простого забвения было для того достаточно (ты, несомненно, знаешь подобные случаи, о внимательный слушатель мой).
Ему более не хотелось просто накапливать книжную премудрость, он уже не пожирал книги без разбору, как голодный бродяга немудрящую еду. Теперь он вкушал знания со смаком и разбором, и среди книг у него появились любимцы. Раньше, обладая прекрасной памятью, он не нуждался в том, чтобы перечитывать прочитанные книги – теперь же отец Бернард находил особое удовольствие в том, чтобы прийти в книгохранилище и, после разбора, описания и внесения в каталог намеченного количества книг, взять ту, с которой хотелось поговорить, как с добрым старым другом. Раскрыть ее, огладив кожаный переплет, теплеющий под рукой; бережно, с нижнего уголка перевернуть пожелтевшие страницы. Пройтись оловянной указкой по строчкам, впитывая слова – пусть даже он и помнил наизусть каждое из этих слов.
Это было как прекрасный пир, как чудесный подарок. Отец Бернард начал думать о просвещении, о школе для лойденских ребятишек – те из них, кого отцы и матери решали учить грамоте, вынуждены были пешком ходить в Гронинг, потому что единственный на весь Лойден учитель сбежал с женой булочника еще пять лет назад. Священник уже представлял себе, как будет вести детей к свету, как с помощью книг поможет им понять, сколь прекрасно Божье творение, как вложит в их головки идеалы добра, красоты… любви. Дети, они ведь как то расплавленное стекло, из которого Агнис Пир делает витражи, из которого мастерит затейливые фигурки. Ало-огненный феникс представился отцу Бернарду – с раскрытым клювом и широко распахнутыми крыльями.
Стекло плавится, пока горячо. До сих пор отец Бернард был, как те несчастные, затянутые патиной грязи витражи, которым искусный мастер возвращает блеск и красоту. Красоту… Будто наяву, отец Бернард увидел Агниса со стеклодувной трубкой у огнедышащей печи, и вновь залюбовался его движениями, игрой пламени на вдохновенном острочертном лице.
Агнис расплавил меня, подумал священник, превратил в стекольную массу… и от этого хорошо и больно. Больно, ибо все болести мира стали ощущаться стократ сильнее, оставаясь как примеси остаются в расплавленном стекле. И порой отец Бернард проливал слезы в исповедальне вместе с кающимся, которого увещевал так ласково и со столь неподдельным сочувствием, что даже грубый сукновал или трубочист утирал глаза и шумно сморкался в рукав, и уходил после исповеди с душою очищенной, и произносил слова молитвы с теплою почти детской верой.
Взглянув в окно, отец Бернард остановил взор на серых неприветливых тучах, обычных для Лойдена в любую пору года. Ведь сейчас май, с мукой в душе подумал отец Бернард. Ведь в мае… в мае должно веселиться, природа цветет и славит Творца, оmnia sol temperat, purus et subtilis - солнце согревает все, чистое и ласковое. Что же случилось с городом, в который не заглядывает солнце?
Священнику показалось, что он слышит нечто, схожее с пением свирели или пастушьего рожка – но совсем далеким, почти призрачным, не громче комариного писка.
Ты, верно, догадался, слушатель, что отец Бернард недолго сидел за книгами – внутреннее беспокойство погнало его прочь из книгохранилища. Он вышел на балюстраду, спустился к подножию холма – и понял, что музыка ему не причудилась, она действительно стала слышнее, и вплелся в нее слегка хриплый, как голос простуженного по весне скворца, и чуть фальшивящий голос скрипки, и бубуханье большого барабана, и отвратительный скрип роммель-пота.
И пройдя еще немного, увидел отец Бернард, что на том самом месте, где казнили дезертира и где столб вместе со своей жертвой, плакальщицей и палачом был объят губительным пламенем, сейчас возвышается другой столб. И на нем также закреплено колесо. Однако, подойдя ближе, священник вдруг понял, что это вовсе не колесо, а что-то вроде майского венка, только без обычных длинных лент.
Никогда прежде на его памяти в Лойдене не праздновался День Майских Короля и Королевы, да и сейчас праздновать его уже поздно, подумал священник - май подходит к концу. Но пляшущие и веселящиеся вокруг шеста дети и молодежь даже не думали об этом – они танцевали, смеялись и вовсю плясали под серебряный рожок, на котором играл Агнис Пир. Помогавшие ему музыканты то и дело оставляли свои орудия и тоже пускались в пляс.
- Эй, а теперь выберем майского короля! – услышал отец Бернард среди топота и смеха задорный голос. И подошел к самому шесту. Музыка смолкла, и танцующие разом остановились, будто испугавшись. Отец Бернард со внутренней болью почувствовал, что вторгся на чужую землю, что ему нет и не может быть места на этом веселом празднике.
В этот миг тучи разошлись, и в просвет хлынули солнечные лучи, ликующие, разящие как стрелы, которые мечут в готовый сдаться город.
- Молитвы нашего святого отца вернули солнце! – весело воскликнул Агнис. Священник не успел ничего возразить, как мастер витражей протянул ему венок, сплетенный из душистых трав, благоухающий любистком и мятой.
Ты удивишься, слушатель мой, но отцу Бернарду даже не пришла в голову мысль обличить эту традицию поганых язычников. Ему вдруг стало весело, необычайно весело, словно благодатное солнце осветило самую его душу. И когда Агнис снова заиграл на рожке, отец Бернард взял венок обеими руками, и обеими же руками водрузил его на рыжеволосую голову – так бережно и благоговейно, словно короновал настоящего короля.