— Не подозреваю, увы, — развел руками Бальдур. — И вообще не полагаю себя компетентным в делах светской литературы. Мы, смиренные слуги господа, все свои помыслы устремляем к небу.
«Ишь, трухлявый гриб, — думал, ломая комедию, Бальдур, — загодя посмел составить обо мне представление.
Раз иезуит, так, значит, крайний реакционер, на которого, в случае чего, можно свалить вину за собственное головотяпство. Не на такого напали, добрые господа! Бедный эрцгерцог, неужели он во всем вынужден полагаться на таких вот советчиков? Дай им волю, они в два счета погубят Венгрию и Австрию вместе с нею».
Отделавшись от недалекого куратора, Бальдур поспешил возвратиться к себе в уединенный особнячок терезианского стиля с пустующей ныне лавкой на первом этаже. Едва переступив порог, он вызвал секретаря и велел послать за начальником тайной полиции.
Тот явился с наступлением темноты, запахнувшись, по обыкновению, в черную альмавиву, с надвинутым на самые брови цилиндром.
— Что-нибудь срочное, монсеньор? — спросил, стягивая перчатки.
— Вы знаете, конечно, что наши молодые друзья затеяли издавать журнал?
— Меня известили об этом из канцелярии палатина.
— Я не узнаю вас, дорогой Фукс, вы перестали следить за новостями, — упрекнул Бальдур.
— Это не совсем верно, монсеньор, просто молодые люди перенесли место встреч. Они сузили свой кружок до предела, и я лишен пока возможности внедрить туда информатора. До сих пор, как вы знаете, мы не спускали с них глаз.
— Судя по всему, они готовы выступить с развернутым знаменем. По крайней мере, наиболее радикальные среди них: Петефи, Палфи, Лисняи.
— Что ж, как выражается канцлер, если момент для воспитательных мер упущен, надо наказывать.
— Боже упаси вас от этого, — категорически воспротивился иезуит. — Не хватает нам только своей рукой поставить во главе революции лидеров. Я бы не стал облегчать задачу противной стороне.
— Вы, как всегда, правы, монсеньор, и, судя по всему, сумели получить доступ в их узкий кружок? — Вопросительная нотка едва прозвучала в словах полицейского.
Бальдур ответил ему долгим непроницаемым взглядом. Пусть думает что хочет, лишь бы не успокаивался, лишь бы всегда оставался настороже.
— Впрочем, умный человек обойдется и без доносчика. — Фукс тоже позволил себе размышление вслух. — Десять человек, тем более артистов, едва ли способны долго хранить тайну. У каждого свои друзья, доверенные лица, там слово, полслова или только намек — глядишь, и вырисовывается общая картина. Нужно только внимательно прислушиваться и сопоставлять. Что ж, монсеньор, — заключил полицейский. — Вы преподали мне полезный урок.
— У меня и в мыслях не было поучать, дорогой Фукс, — проникновенно заверил Бальдур. — Я пригласил вас совершенно по другому вопросу. Но меня, скажу откровенно, несколько беспокоят эти горячие юноши. Нам следует уберечь их от неминуемой беды, предупредить, если возможно, опасное развитие событий. Их нужно расколоть, Фукс, во что бы то ни стало посеять среди них взаимное недоверие. В среде литераторов, где вечно царит болезненная зависть, это не будет трудно. Подумайте на досуге, мой друг.
— Подумаю, монсеньор, — полицейский потянулся к цилиндру.
— Да, Фукс, самое главное, — остановил его Бальдур плавным взмахом руки. — Вы хорошо знаете Лайоша Каройи?
— Графа Каройи? Знаю, монсеньор. У него двадцать тысяч хольдов земли и несметные отары овец. Весьма влиятельный человек.
— А вы знаете, что этот влиятельный человек истязает своих крестьян, побоями принуждает к сожительству девушек?
— Скажу даже больше: он повинен в смерти двух несовершеннолетних батрачек. Если бы не высокое покровительство, ему бы не миновать суда.
— Вы имеете в виду фельдмаршал-лейтенанта Кауница, лично приказавшего закрыть разбирательство?
— Ах, вам и это известно, монсеньор?.. Граф, впрочем, не особенно рисковал. В самом худшем случае штрафом.
— Мне отвратителен этот человек, Фукс! — обычно бесстрастный, иезуит прищурил глаза и стиснул зубы. — Я сам видел, как он хлестал арапником ребенка.
— Что же делать, монсеньор, такова жизнь, — философски заметил полицейский. — Мы здесь бессильны.
— Когда речь идет о столь вопиющем вызове самой идее христианского милосердия, — отец провинциал возвел к небу очи, — мы не смеем ссылаться на собственное бессилие. Вы можете оказать мне личную услугу, Фукс?
— Разумеется, монсеньор, а какого рода?
— Возьмите несколько ловких агентов из тех, кто умеет молчать, и переоденьте их бетярами. Можете?
— Что дальше, монсеньор? — Фукс кивком подтвердил, что все понял.
— Каройи регулярно наведывается в Буду. Ведь верно?
— Надо полагать, что так.
— Так вот, пусть ваши люди подстерегут его в удобном месте и как следует отстегают.
— Что вы говорите, монсеньор?! — Ко всему привыкший полицейский не верил своим ушам. — Отстегать графа Каройи?
— И хорошенько! Да еще постращать, что в другой раз придется хуже. О, я знаю этих господ! Он усвоит науку.
— И тут же прибежит ко мне с требованием арестовать разбойников, а поскольку я не смогу этого сделать, пожалуется в Вену, тому же Кауницу.
— Насчет Вены не беспокойтесь, — уверенно пообещал Бальдур. — Вену я беру на себя. «Тем более, если при особе его сиятельства окажутся нужные документы», — мысленно добавил Бальдур.
— Я готов положиться на вас всецело, — взмолился шеф шпионского ведомства, отирая вспотевший лоб. — Но простите, монсеньор, не вижу смысла в подобной затее. Разве можно искоренить всеобщее зло?
— Это аргумент, достойный политика, но не христианина. Я знаю, что мир погряз в пороках, как знаем это все мы. Но мальчика, которого полосовал граф Каройи, я видел этими вот глазами. — Он провел рукой по лицу, словно прогоняя навязчивое видение. — И до сих пор у меня в ушах стоит детский отчаянный плач.
— Пусть будет по-вашему, — махнул рукой полицейский. — Сделаю, о чем просите, монсеньор. Верю, что, в случае чего, выручите.
— Да, пожалуйста, верьте мне! — жарко прошептал Бальдур. — Вы, лютеранин-немец, и я, католик-мадьяр, стоим плечом к плечу, охраняя покой нашей общей большой родины. То, что можем сделать мы, не сделает никто другой в целом мире. Я хочу, чтобы вы прониклись величием миссии, которую возложил на нас сам господь. Мы только приступаем к ее выполнению, впереди непочатый край работы. Господи, дай нам достаточно сил!
18
Кружится земля в мировом пространстве, чередуя с рассветом закат, проплывают в лютой черноте далекие зимние звезды. Наступил в урочный срок и день сретения, добрый Maria ünner.[46] В прежние времена радостный праздник начинался с того, что повсюду огни гасили, а после вновь зажигали от освященной в церкви свечи и гуляли всю ночь. Утром же наступала пора почтить и святого Балажа, оберегающего детей и дающего исцеление горлу. Яблоками этого дня и воском церковных свечек добрые католики весь год лечились потом от простуд, а добрые протестанты, промочив глотку сливянкой, исцелялись на свой лад. Чудные дни, святые…
Сверкает заснеженное поле. Белым полотном простирается в вечность едва початый год. На сретение гадают о сроках весны. Если медведь, высунув нос из берлоги, заметит свою тень, то зима обещает быть долгой и мохнатый хозяин снова завалится лапу сосать.
О медведях пештские жители справлялись, конечно, у окрестных крестьян, чьи телеги стояли на заезжем дворе возле гостиницы «Красный бык» или прямо на ярмарке в Ракошском поле. Зато про Балажа напоминали им школяры, бегавшие от дома к дому с мешочками для гостинцев. Хочешь не хочешь, отворяй дверь, хозяин, одаривай ребятню, доставай колбасы из погреба; хозяюшка, тащи из кухни яйца и жирные пироги. Часть снеди завтра учителю отнесут в школу, а что повкуснее сегодня съедят на веселой пирушке.
Керосиновые фонари, которые обычно безбожно коптят, а то и вовсе гаснут на главных улицах Пешта, нынче светят в полную силу. Фонарщики стекла протерли, сняли нагар с фитилей, щедро залили жестяные вонючие недра. На то и праздник.