Во многих деревнях в Георгиев день нанимали пастухов, окуривали крестьянские дворы очистительным горьким дымом. Древние венгры буйным праздником, конными играми отмечали переход с зимних пастбищ на летние, тешили духов земли и неба, окропив на четыре стороны ветер пенным хмельным молоком. Но стали желанные гости гостями незваными. Осевшие в междуречье Дуная и Тисы венгерские племена забыли древних помощников, стали бояться таинственной мощи невидимых сил, усматривая в ней козни искусителя. Безгрешная радость и упованья, с которыми прежде встречали праздник Георгия, сменились опасениями, неясной тревогой. Широко распространилось поверье, что в этот день особенно злокозненной становилась нечистая сила.
Подобная точка зрения получила своеобразное юридическое подкрепление в протоколах многочисленных судебных процессов над ведьмами, заканчивавшихся, как правило, «веселым» костром. Согласно материалам процесса, происходившего уже в восемнадцатом веке в Сегеде, «одна из ведьм в этот день продала дождь, и в том году в той области была сильная засуха». Если дождь действительно можно «продать», словно какую-нибудь краденую кобылу, то нечего говорить уже о таких типично ведьминых проделках, как заговор трав, коровьего вымени и прочих шалостях. Такое, надо полагать, творилось чуть ли не повсеместно. Вот почему и возник на мадьярской земле обычай обходить усадьбы в канун святого Дьёрдя с колючим прутиком в руках. Если же эта не слишком обременительная церемония по какой-то причине выполнена быть не могла, в забор просто втыкали березовую ветку.
Именно так и поступила, чтоб зло не проникло в дом, окруженный роскошным садом, суеверная служанка, к тому же словачка, живущая в добром семействе Тереи, хотя до праздника оставалось верных три недели. Мадемуазель Мари, просвещенная девица, разумеется, даже внимания не обратила на какие-то веточки, просунутые сквозь прутья ограды. Ей вообще было в то утро не до пустяков. Она буквально купалась в кипении страстей, не своих, к сожалению, но лучшей подруги.
Уведя, не без умысла, Юлию на ту самую скамью под абрикосом, Мари молча протянула ей только что полученное по почте издание.
В напряженном молчании Юлия долго перелистывала книгу, делала вид, что рассматривает колер обреза, любуется изящным тиснением кожаного, пахнущего клейстером корешка. Слов она не различала. Стихотворные строчки прыгали перед глазами. Да и что нового могли сказать ей в эту минуту стихи? Зато портрет, оберегаемая папиросной вклеечкой плотная гравюра, на котором поэт был изображен с вдохновенно поднятой головой и, конечно, с распахнутым воротом, произвел на юную Сендреи неизгладимое впечатление. Ее взволновал и даже ошеломил не столько образ, на редкость привлекательный и романтический, сколько сам факт: портрет, напечатанный в книге, был неопровержимым доказательством славы. Самой ослепительной, которая только есть на земле. По крайней мере, так казалось Юлии. Она была поражена, причем поражена неприятно, и думала о себе как о последней дуре. Впрочем, и лик, вышедший из-под вдохновенного резца Барабаша, вначале почти незаметно, но, чем далее, тем сильней, тоже оказывал разъедающее воздействие. Вскоре поэт уже виделся ей именно таким, как был изображен на рисунке, а реальный, запомнившийся образ его растворился, померк.
Мари следила за подругой, чьи внутренние борения молниеносно отражались на лице, с анатомическим любопытством и несколько ревнивым сочувствием.
— Больше он ничего не написал? — спросила наконец Юлия, терзая матерчатый розан на корсаже новенького перкалевого платьица с прихотливой отстрочкой.
— Только эта записка, — оживленно защебетала Мари и поспешила вновь прочитать короткие строки: — «Уважаемая барышня! Прошу прощения за беспокойство, но я не нашел лучшего и более верного пути для передачи этой книги в руки барышни Юлии С. Прошу милость вашу соблаговолить передать это ей и одновременно пожелать от моего имени очень-очень счастливой семейной жизни, ибо я слышал, что она выходит замуж. Целую вашу ручку, поручая себя в ваше любезное благорасположение, честь имею быть покорным слугой уважаемой барышни»… Зачем, ну зачем только ты распустила этот ужасный слух? — сладостно зажмурившись, спросила подруга. — Ты же сама говорила, что барон тебе ну нисколечко не нравится.
— Никаких слухов я не распускала. Просто его друзья дурно истолковали мои слова и поспешили изложить их в письме.
— Но ты могла бы…
— Не могла. Papá категорически воспретил мне вести переписку. Ты же знаешь.
— При желании все можно исправить… Однако я слышала, — Мари игриво прижалась щекой к теплой коре, — будто он тоже намерен жениться. Тебе ничего не известно?
— Нет. А тебе?
— Мне? — Мари Тереи удивленно раскрыла глаза.
— Ты же сама сказала, что слышала…
— Ах это!.. Да, кто-то мне говорил, что он собирался присмотреть для себя подходящую крестьянскую девушку. Конечно, кунку, которая была бы достойной парой народному поэту. Но это только так, разговоры…
— Разговоры тоже рождаются не на пустом месте.
— Прости меня, но ты совсем не умеешь разбираться в людях. Еще недавно ты твердила мне, что первый поэт Венгрии наш милый Ришко, а первый поэт — вот кто. — Она мягко высвободила книгу из рук Юлии, которая все еще не могла собраться с мыслями. — «И вырежу я сердце потому, что лишь мученьями обязан я ему», — выхватила первую попавшуюся строчку. — Как это прекрасно!
— Нет, моя милая, — Юлия досадливо смахнула упавшую на лоб небрежную прядку, — в людях я разбираюсь, но ты, должно быть, права, я совершенно не разбираюсь в поэтах.
— Прости, но я не хотела тебя обидеть, — прошептала Мари, почувствовав вызов в ответе подруги.
— Что же мне делать? — Юлия сжала обтянутые белой перчаткой пальчики. — Что делать?.. Знаешь, Мари, — сказала она решительно, — поступай как сочтешь нужным, только бы мне снова увидеться с ним! Мари, ангел мой, моя судьба в твоих руках!
— Чем я могу помочь тебе, дорогая? Ведь ты же знаешь, я всей душой!
— Мне нужно, обязательно нужно поскорее ему написать. Я даже точно знаю, что именно, хоть моя любовь так безгранична, что ее нельзя выразить словами.
— За чем же дело стало? Пойдем ко мне в комнату, и я дам тебе все необходимое.
— Нарушить запрет отца? Нет, невозможно…
— Тогда попроси кого-нибудь.
— Но кого?
— Хотя бы Кароя Шаша! Знаешь, такой представительный молодой человек, что любит жилеты фазаньих расцветок? По-моему, он даже служит у вас в конторе или где-то там еще…
— Разве он переписывается с Шандором?
— По-моему, да.
— Ты золото! — Вскочив со скамьи, Юлия чмокнула подругу и забрала у нее драгоценный томик.
На следующее утро она уже подстерегала молодого служащего в нижнем саду Эрдёдского замка.
— Погуляем? — смело предложила, как только увидела, что он вышел немного размяться на весенней травке. — Чудесный день.
— День и правда загляденье! — Карой Шаш с наслаждением потянул еще прохладный воздух, напоенный ароматом цветения. — Однако ж, к великому моему сожалению, безумно много работы, мадемуазель.
— И чем же вы так заняты? — Тесная юбка заставляла Юлию переступать маленькими шажками, и она то отставала, то вырывалась вперед.
— Я должен приготовить несколько деловых писем и кое-кому чиркнуть несколько строк от себя.
— Разумеется, женщине?
— Не обязательно, но и женщине тоже.
— А кому еще? — Юлия не сознавала, что в своем любопытстве давно переступила дозволенную грань. Одержимая одной мыслью, она даже не подумала о том, что подобная настойчивость может показаться кому-нибудь дерзким, почти неприличным кокетством.
— Что же вы не отвечаете? — понукала она неразговорчивого спутника.
— Друзьям, и ему в том числе, Шандору Петефи, — ответил, глядя в сторону, Карой Шаш. Он все видел и понимал. Ему было жаль и эту издерганную, очевидно, искренне переживавшую барышню, и самого поэта, чье неуемное беспокойство отчетливо ощущалось в письмах, проглядывало между строк. Но жалость преходяща, а жизнь длинна. Не пара эта девчонка Шандору. Не такая ему нужна жена. Он — совесть нации и ее надежда, она — таких в любом венгерском городе тьма.