Как и белозерский князь Михаил Андреевич, серпуховской князь Василий Ярославич входил в ближайшее окружение Василия II. Все они были связаны между собой родственными узами. «Поимание» князя Василия было настолько неожиданным, что летописец не нашел даже слов для его объяснения, ограничившись лишь скупым изложением самого факта. О причинах происшедшего можно только строить более или менее правдоподобные предположения.
Между князем Михаилом и князем Василием была существенная разница уже в том, что первый был лицом совершенно безынициативным, чего нельзя было сказать о последнем. Князь Василий не лишен был военных способностей (в 1449 и 1451 гг. ему поручались самостоятельные военные экспедиции против Дмитрия Шемяки). Он обладал опытом организаторской деятельности. В 1446 г. Василий Ярославич стал в Литве центром притяжения сил сопротивления Дмитрию Шемяке и сделал много для организации победы Василия II. Однако через 10 лет после этого попал в заточение.
В условиях борьбы за власть в 1446 г. великий князь охотно использовал достоинства князя Василия Ярославича, а вот позднее они стали казаться ему весьма опасными. Удел князя Василия находился на юго-западных рубежах Московского великого княжества. В середине 50-х годов XV в. в Литве образовалась группа князей-эмигрантов и их бояр, готовая выступить против Москвы. В таких условиях побег в Великое княжество Литовское князя Василия Ярославича мог привести к повторению событий 1446 г. С той только разницей, что на этот раз движение могло быть направлено против Василия Васильевича, а не в его поддержку. Таков мог быть ход мысли Василия II, когда он из-за превентивных соображений решил «поймать» князя Василия.
Не внушало доверия и родство Василия Ярославича с рязанскими князьями (женой его дяди Ивана была сестра великого князя Ивана Федоровича)[899].
1457 год в Северо-Восточной Руси прошел без каких-либо примечательных событий. Ничего особенно существенного летописцы не сообщают читателям. Разве что 29 сентября сгорел весь Муром, а 22 октября-Москва (выгорела треть столицы)[900]. 10 марта 1458 г. умер новгородский архиепископ Евфимий. Его смерть была тяжелой потерей для Новгорода. В смутные 30—50-е годы, направляя церковно-политическую жизнь Господина Великого Новгорода, он сумел добиться многого, и прежде всего сохранения основ новгородской самостоятельности. Упрочение (пусть временное) республиканского строя в Новгороде было в условиях надвигавшегося на Русь единодержавия анахронизмом, результатом своекорыстной политической линии, настойчиво проводившейся Евфимием и новгородским боярством. И все же годы, когда архиепископский престол занимал Евфимий, для Новгорода были отмечены подъемом во всех областях его жизни. Об этом говорит уже «Евфимьевское возрождение», давшее шедевры архитектуры и живописи, овеянные тоской по ушедшему в далекое прошлое величию Новгорода, успешно противостоявшего в XII в. натиску великих князей Северо-Восточной Руси. Пусть в этом было что-то от «пира во время чумы», но плоды, взращенные Евфимием, позднее войдут в сокровищницу общерусской культуры. И кто знает, не навеяно ли было обращение к древнерусской традиции в Москве конца XV в. в какой-то мере опытом Новгорода середины того же столетия?
Мертвые уходят в вечность, но живые остаются. Уже через девять дней после смерти Евфимия новгородцы 19 марта 1458 г. избирают его преемника — Иону[901]. В том же году они совершают опрометчивый шаг, посылая посадника Ивана Лукинича к Казимиру IV с просьбой дать им князя-служебника на новгородские пригороды[902]. Великий князь литовский охотно откликнулся на это приглашение, и в ноябре 1458 г. в Новгород прибыл «королевич» с его послом полоцким наместником Андреем Саковичем. Прибывшему князю Юрию Семеновичу даны были новгородские пригороды (Руса, Ладога, Орешек, Ям и половина Копорья) в кормление[903]. Это в Москве, конечно, должно было восприниматься если не как нарушение буквы Яжелбицкого договора, то во всяком случае как шаг, противоречащий его духу. Новгородцы считали докончание 1456 г. подтверждением их «старины» (в частности, и права приглашать князей-служебников). Великий князь рассматривал его как свидетельство наступления новой эры, знаменующейся подчинением Новгорода великокняжеской воле.
902
ПСРЛ. Т. 16. Стб. 198. Иван Лукинич принадлежал к числу виднейших деятелей из среды новгородского боярства. Уже в 1435 г. он был тысяцким (ГВНП. № 69. С. 114), а к 1439 г. — посадником. Участвовал он и в заключении Яжёлбицкого мира, и Коростынского договора 1471 г. Подробнее о нем см.: Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 278–284, 319–321 и др.
903
По Ф. Конечному, речь должна идти о князе Ю.С. Острогском (Koneczny F. Jerzy Semenowicz Ostrogski w Nowgorodzic w 1458/59 // Atheneum Wilenskie. 1925. Т. III. 5. 1–9). Правдоподобнее вывод Л. Коланкояского, считавшего, что упоминается князь Ю.С. Голшанский (Kolankowski L. Dzieje Wielkiego Ksiestwa Litewskiejo za Jagellonow Т. 1. Warszawa, 1930. S. 308–309).