На одной из стен, оклеенных выцветшими сиреневатыми обоями, висел увеличенный фотопортрет самого Юданова — в студенческой форме, еще без бороды и лысины, с вызывающе закрученными усиками. Рядом — такой же величины и в таком же паспарту — смеющийся военный, без головного убора, коротко остриженный, похожий на Илью Львовича. Да разве сын не должен быть похож на своего отца? Но разве отец должен пережить своего сына?! Будь проклята эта война! Будь прокляты все войны — прежние, будущие, все без исключения!..
Пониже — поменьше размером, но в дорогих деревянных рамках — три женских портрета. Два из них — Елены Казимировны и Нели. На третьем — Ася, старшая дочь. Она недавно вышла замуж за юриста, и молодожены вскоре уехали в Симбирск — к его родителям. Как будто в Киеве юристам делать нечего! Или Днепр хуже Волги? Черт знает что! Хорошо, что хоть Неля осталась. Надолго ли? Едва успела гимназию окончить, так теперь, видите ли, в лазарет ее тянет, сестрой милосердия стать желает. Дело, конечно, благородное, но… не для такой же девчонки! Там же, в лазаретах… там мужичье сплошное вокруг, обидят — и заступиться некому… Был у Нели заступник, студент-историк, славный такой, да тоже на войну ушел. Жив ли он, цел ли, бедный мальчик? А ведь Илья Львович к нему, как к сыну, привязался. Особенно после потери своего, единственного… Неужели растреклятая война отнимет у него и этого? Дочь по ночам слезы льет, тайком. Но от отца разве скроешь? И не настолько уж отец недогадлив, чтобы не сообразить, отчего она так в лазарет стремится. На случай надеется, глупышка…
На другой стене — большой портрет графа Льва Николаевича Толстого, маслом, но в простой, без позолоты раме. В одном из ящиков стола хранится несколько писем великого гуманиста. Случилось как-то Юданову поработать в знаменитых дубравах под Тулой и заночевать в Ясной Поляне. Чем-то привлек тогда чудаковатый лесовод внимание Льва Николаевича, они беседовали долго, а после и переписка завязалась.
В углу кабинета белеет чистым кафелем высокая печь, а на печи, почти под самым потолком… Там возлежит пятнисто-полосатый зверь с лениво свисающими мощными лапами. Это Бузук, полноправный член семьи Юдановых, отпрыск дикого кота, возможно, последнего в том лесу, где довелось однажды побывать Илье Львовичу и подобрать осиротевшего головастого котенка.
— Вот такие у нас с тобой дела, Бузук, — произносит Илья Львович со вздохом. — С дровами теперь туговато. А перезимовать надо, альтернативы нет.
Бузук все понимает. И не возражает.
Пора закрывать окна ставнями. И поужинать. Что-то долго не зовут, хотя запах из кухни доносится аппетитный: его любимая картошка в мундире…
Вдруг раздается резкий, решительный стук в дверь. Бузук — шерсть дыбом, уши прижаты — тяжело спрыгивает с печи на шкаф, откуда на пол и поспешно уползает под ковер, исчезая в пружинных джунглях матраса.
— Я сам, — говорит Юданов всполошившимся домочадцам и храбро направляется к двери. Прислушивается — там, за дверью, тихо. И вопрошает по возможности грозным тоном: — Кто?
— Откройте, Илья Львович, — слышится голос, вполне приятный и удивительно знакомый. — Это я, Черкасский. Откройте, пожалуйста.
Юданов поспешно отворяет дверь и видит перед собой серую шинель в темно-коричневых ремнях, серые глаза под черной папахой, черные усики на бледном лице…
— Не может быть! — Илья Львович пятится от двери, повторяя, как загипнотизированный: — Не может быть… Не может быть…
— Это я, — офицер улыбается, — Мирон. Не узнаете?
И, стянув перчатку почему-то зубами, протягивает руку — не правую, а левую. Правая же так и остается в черной кожаной перчатке.
12. ИХ ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Эти большевики начинали все больше раздражать Муравьева. Всюду совали свой нос, то и дело хватали за руки, ставили палки в колеса. Ведь до того обнаглели, что вознамерились при его штабе большевистскую ячейку создать. Попробуй-ка повоюй! Явилась их целая команда во главе с неким Зефировым и давай его уговаривать. А Муравьев не девица, нечего его уговаривать! И сам он уговорами заниматься не намерен. Да он просто выгнал того Зефирова со товарищи из своего вагона. И для острастки пригрозил еще, что расстреляет каждого, кто самовольно сунется к нему в штаб…
А то вдруг, видите ли, товарищам большевикам для чего-то автомобиль потребовался. Однако автомобиль тот предоставлен в личное распоряжение Муравьева, а не для коллективного пользования. Вместо автомобиля он дал тем просителям такого жару — в другой раз не попросят!