Тут силачу-кочегару делалось от таких мыслей совсем нехорошо — накатывала дурнота непривычная.
— Давай-ка, отец, я тебе кипяточку добавлю, — предлагал сын, и не понять было, подшучивает он над Михаилом Викентьевичем или всерьез заботится. В глазах синих вроде забота неподдельная…
— Вам еще жить можно, — говорил рабочий с Климовского завода, заглянувший как-то по весне к Варейкисам, а точнее, к Иосифу, с которым познакомился на одной из сходок. — Семьей живете, праведно живете…
— А вы не ходите вокруг да около, — предлагал гостю Иосиф. — Говорите, как хотели сказать. Как на сходке говорили. Отцу полезно будет послушать.
— Вот мы с вами… Сидим чинно, беседуем уважительно. А всегда ли так, все ли прочие так же? Кабы все да всегда!.. А то ведь хлещем ее, родимую, не только на пасху да под рождество, не только по престольным праздникам да воскресным дням. Но особливо в получку, под вечер, чтобы заснуть без мыслей.
— А я и так без мыслей засыпаю, — признался Михаил Викентьевич. — Наломаешься за день, только бы поскорее щекой к подушке прильнуть.
— Бывает, от великой усталости и вовсе не заснешь, — возразил гость. — А много пьют не только у нас в Климовске. Ваши подольские не уступят, пожалуй. Вот которые переселенцы вроде вас, те не так.
— Не так! — повторил Иосиф, встряхивая кудрями. — Будто нам от того легче. Когда вокруг…
— Никому не легче, друг мой, товарищ. Никому!
В голосе климовца звучала такая горечь, которую ничем не подсластишь, Иосиф чувствовал это. И слушал, сдвинув брови, не отводя глаз.
— Не помним себя, откуда что берется, — говорил гость. — Безобразничаем, по канавам валяемся, теряем образ человеческий. Приползаем домой, бранимся непотребно, деремся… Наконец угомонимся кое-как, захрапим в перегарном смраде…
— Зато без мыслей?
— Не насмешничай, друг мой, товарищ, не надо. Да, без мыслей! Но и сон такой тоже, скажу я тебе, не больно сладок. А наутро? Наутро не знаешь, как от самого себя избавиться…
— Не вижу смысла в такой жизни, — будто самому себе отвечая, говорил Иосиф. — Не вижу.
— И мы не видим! — подхватывал климовец. — В том-то и беда, что нету никакого смысла в такой мутной жизни! От получки до получки, от похмелья до похмелья…
— А что директор ваш? — интересовался Иосиф. — Ведь, я так понимаю, ему от таких работников тоже убыток?
— Убыток? — Гость впервые за весь вечер рассмеялся. — Директор наш знаешь чего говорит? Пущай, говорит, пропьются до исподнего, покорнее будут. И получка-то наша к нему же в карман возвращается — начальство с торгашами всегда столкуются.
— Это верно, — соглашался Иосиф. — Только для нас это не жизнь.
— Какая уж там жизнь? Ужас, а не жизнь! Вот так-то, дорогой мой друг, товарищ… — И он безнадежно махнул рукой.
Снова и снова вспоминался потом Иосифу безнадежный взмах его руки, особенно когда сам видел и слышал, что творилось вокруг в дни праздников и получек. Не слепой и не глухой ведь был. Разве в одном только пьянстве загвоздка? Это же всего-навсего одно из следствий. А после победы революции в других условиях станет жить рабочий человек. Цель в его жизни появится. Справедливость восторжествует! Чтобы каждому — по заслугам перед людьми, каждому — по его честному труду, а не по нажитому богатству, не по наследству от знатных предков, только по честному труду! И за ту будущую жизнь, чистую, честную, без неправедно богатеющих, и незаслуженно страдающих, да и без пьянства, без какой бы то ни было нынешней мерзости, — за ту новую, прекрасную жизнь неужто не стоит бороться? Денно и нощно. Не щадя ни себя, ни тем паче врагов своих.
3. ВЕЛИЧАЙШЕЕ ИЗ БЕДСТВИЙ
Возможна ли жизнь нелегкая российская без песни, да еще перед ликом военных испытаний? И фельдфебель Жучин сочиняет солдатскую песню, преисполненную глубокими верноподданническими чувствами и высоким, истинно патриотическим пафосом:
Но в отправлявшихся на фронт маршевых подразделениях почему-то предпочитали петь иное. Звучало четко, как барабанная дробь, — под такое легче шагалось. Особенно под припев, с отчаянным присвистом: