— Они всенепременно к этому колодцу выйдут, — убеждал Фомичев.
А неразлучный с ним Митрохин добавлял уверенно, обращаясь к остальным:
— Уж это точно!
Остальные — трое молоденьких солдат в новых необмявшихся папахах — прислушивались к словам бывалых товарищей, охотно верили. Перед боем неопытный, малообстрелянный воин с особой остротой ощущает потребность поверить кому-то более бывалому, довериться безоговорочно.
Все пятеро притаились за полуразрушенным сараем, выставили трехлинейки в сторону колодца и дороги, набрались терпения.
Ждать, однако, пришлось недолго. Вскоре показались направлявшиеся к колодцу всадники. Фомичев и Митрохин тотчас признали вильгельмовских конников, насчитали девять пар. Немецкие кавалеристы восседали на своих высоких с подстриженными гривами лошадях, вытянув выпрямленные в коленях ноги, упираясь каблуками начищенных сапог в стремена, уверенно выпятив украшенную множеством пуговиц грудь. Рыцарская посадка со средних веков сохранилась, когда на турнире или в бою всадник изо всех сил стремился не вылететь из седла от встречного удара. Эти и впрямь походили на средневековых рыцарей: в правой руке — длинное копье с ярким двухвостым значком, на голове островерхий шлем…
Прицелились в передовую пару и по команде Фомичева дали залп.
Одна лошадь вздыбилась «свечкой». Другая же, наоборот, рухнула на колени и — мордой в снег. Оба всадника — из седел вон, не помогла рыцарская посадка. Остальные сперва опешили, затем разом поворотили лошадей и — карьером прочь от гибельной засады. Вслед им — уже не залпом, вразнобой — снова ударили русские трехлинейки.
— Молодцы! — подхватил Фомичев. — А теперь…
И не договорил. У самого колодца взметнуло землю из-под снега, грянуло в уши.
— Ложи-ись! — крикнул Митрохин, схватив замешкавшегося солдатика за ремень, сшибая с ног и сваливая на снег. — Ложись, сейчас еще долбанет!
Еще долбануло. И еще. Затем вроде прекратилось.
— Дураки, зря колодец загубили, — заметил Митрохин, приподнимаясь и оглядываясь. — Ни себе, ни людям. Верно я рассуждаю, Фомичев? А, Фомичев? Ты чего?.. Ты чего это, а?!
Фомичев лежал, как лег, лицом вниз. Подтянув правую ногу, будто собрался ползти по-пластунски. Ничего снаружи не было заметно, только свалилась с головы старая фуражка и снег под темным чубом стал алым.
— Ты чего, а? — тормошил его Митрохин, уже понимая «чего», но продолжая повторять кривящимся непослушным ртом: — Ты чего, а?
Четыре года подряд не брали солдата ни пуля, ни штык. Ефрейтором стал, Георгия заслужил, в большевики вступил… Какой был герой, какой товарищ! Поищи теперь таких… Ох, война ненавистная, лучших людей ты отнимаешь у народа! Говорят, на место павших новые бойцы встанут. Да хватит ли богатырей на многострадальной Руси? Почти четыре года не выпускаем винтовку из рук, поим землю кровью своей. Кто же у нас останется, если такие орлы улетают?..
Трое молодых, сняв папахи, растерянные и бледные, слушали причитания Митрохина, смотрели, как скатываются по его скулам слезы. Поглядывали на расширявшееся под головой Фомичева алое пятно — будто подстелено уснувшему воину боевое знамя.
— Ну-ка взяли его, — скомандовал Митрохин. — Понесем. Здесь не оставим…
21. ПОЗОР
Четыре неприветливых стены. Неуютная койка. Надежно запертая дверь. Над головой — потолок в причудливых бликах от неяркой лампочки. Нет простора в камере, нет свободы.
Михаил Артемьевич, не в силах успокоиться и совладать с собой, шагает из угла в угол — по диагонали, так все же на какой-нибудь аршин длиннее. Он вспоминает медведей и леопардов, виденных в зверинце: они вот так же без устали шагали туда и обратно по тесной клетке, запрокидывая голову на поворотах. Может, и ему запрокидывать голову на поворотах? Да этак недолго и рехнуться!
Как случилось, что он, главком Муравьев, отбивший Краснова и Керенского от Петрограда, громивший Каледина, взявший Киев и спасавший Одессу, он — не последний из героев свершившейся революции и начавшейся гражданской войны — очутился в ЧК?