Юрий Каменский
Витязь специального назначения
Светлой памяти Панкратьевой Вики, вложившей всю свою душу в то, чтобы эта книга увидела свет.
Уважаемый читатель!
Нас с Вами объединяет то, что мы оба любим фэнтези. Жанр этот в России очень молод, но уже завоевал много сердец, и наши с Вами в том числе. Вот, только, не знаю, как Вас, а меня и многих моих друзей и знакомых, озадачивало одно обстоятельство. Почему в книгах этого жанра и герои действуют западные и действия происходят в каких-то явно западных странах? Ясно, — коли речь идёт о западных авторах, им сам Бог велел, да и фэнтези у них появилось несравненно раньше нашего. А наши-то что?
Ну, одна причина — по проторённой дорожке шагать попроще, чего уж там. Да и начинать первому тяжелее. Ведь даже Христа в родном Назарете слушать не стали. Ибо, как известно, нет пророка в своём отечестве. Уж если его, то нас-то, грешных…
И всё же, всё же…. Слишком уж велик дисбаланс между русским фэнтези и всем прочим. М. Семёнова, конечно, одна и А. Бушков тоже один, но это же не повод все полки в книжных магазинах Конанами и Гарри заставлять (не в обиду будь им это сказано).
Отнюдь не претендуя встать рядом с упомянутыми корифеями, рискну всё же позабавить Вас, читатель, в исконно русском значении этого слова.
Глава 1. Об экстремальных последствиях обычной вечеринки
Мы, словно лошади, тянем свой воз,
О луге мечтая и вольных степях.
И вдруг всё исчезло — и грязь, и навоз,
Трава под ногами зелёная — Ах!
Мы солнышку рады, тепло и светло,
По лугу гарцуем, что есть только сил,
Но только от скачек живот подвело,
А нас в это время хозяин кормил…
И солнышко скрылось, и ветер подул
И волки завыли у дальнего брода,
И кто-то пугливый в душе вдруг шепнул:
— Зачем тебе, дурень, такая свобода?
"В этой жизни на каждом шагу западня,
Я по собственной воле не прожил и дня
В небесах без меня принимают решенья,
А потом бунтарем объявляют меня".
Электричка, взвыв моторами, поползла, набирая скорость. Четверо мужчин с большими сумками, пересмеиваясь, двинулись по тропинке через лесополосу. За их спинами просвистел визгливый гудок локомотива и, тяжело сотрясая землю, загрохотал встречный товарняк, натружено лязгая колёсами на стыках.
А они окунулись в пахнущую берёзовой листвой и травой прохладу тени, ненадолго спрятавшись от жаркого солнца. Грохот стих и стала слышна рассыпчатая дробь дятла, скрытого в зелёной кроне и писк невидимых глазу птиц. Извивающиеся, узловатые корни замысловатым узором пересекали натоптанную, довольно широкую тропу, грозя зазевавшимся путникам бесславным падением.
Хотя они не были похожи друг на друга в общепринятом смысле, легкая походка, выправка в сочетании с короткой стрижкой выдавали в них людей, которые либо носят форму, либо носили ее раньше. Что, в общем, истине вполне соответствовало.
— Борисыч, — степенно обратился к самому старшему в компании здоровенный краснолицый Слава Клименко, — Идти-то далеко?
— Да ну, пустяки, — махнул рукой Георгий Борисович, высокий подтянутый мужчина лет сорока пяти. Коротко стриженые волосы, рыжеватые усы, крупный нос с высоким покатым лбом — все это придавало бы ему хищный вид, не будь мягкой усмешки, таившейся в уголках губ. Впрочем, когда надо, от этой усмешки у иных мороз продирал по коже, — два локтя по карте, потом денек на оленях…
— А ты чего, Толстый, от этого волчары ждал? — хмыкнул невысокий темноволосый крепыш — Дроздов Василий Викторович по кличке Соловей, — Мент, он и в Африке мент.
— Тебя не спросили, птичка певчая, — шутя, огрызнулся Слава. Хотя Дроздов был на десять лет старше, к тому же имел за плечами двенадцать лет службы в милиции, — все это не мешало Клименко устраивать «мэтру» выволочки за тягу к выпивке и сильную любовь к слабому полу.
У Васьки, как и у всех, рожденных в год Обезьяны, язык был подвешен великолепно. Толстый, который обычно говорил хоть редко, но метко, как-то резанул: "Вроде Дроздов, а поешь, как соловей. Непонятная какая-то птица". После чего Василёк навеки стал Соловьем, что, впрочем, нимало последнего не смутило. "Главное — не дятел и не петух" — прозвучало его резюме.
Прохлада перелеска внезапно кончилась, в лицо дохнуло жарким воздухом сибирского лета — запахом разнотравья и сена. Перед ними разлеглась зеленая степь, в незапамятные совковые времена бывшая колхозным полем. Уходила за горизонт пыльная грунтовка, там и сям зеленели березовые околки, стояли среди стерни свежие стога.
Все они, ошеломленные открывшимся их глазам пейзажем, уставились на «аборигена» с недоумением — такие тупые приколы были не в его духе, — просто не тот уровень.
— Так, Борисыч, — подал голос четвертый, спортивного склада мужчина в возрасте лет около сорока, — где деревня-то? Сам скажешь или пытать придется? Если покаешься, просто не больно зарежем.
— Ты как дитё малое, Андрей Василич, — увещевающим голосом ответил вопрошаемый. — все бы тебе утопить да зарезать… Шаловливый вы народ, «пираньи».
Пираньей он Андрея называл в шутку с легкой руки известного писателя Бушкова. До выхода на заслуженный отдых Василич окаянствовал в одном из подразделений "боевых пловцов". Чистое доброе лицо с ямочками от улыбки на щеках, бархатный голос, мягкая походка — в общем, тот еще подарок.
— Нет, Борисыч, хорош смеяться, — поддержал начальника Соловей. — Ты говорил, что от остановки километра полтора, а тут же… Степь да степь кругом.
— Тихо, тихо, — засмеялся старшой, — вы же не вьюноши зеленые, а мужи зрелые. Какого ж хрена всполошились, как куры? Ну, ошибся товарищ километров на пять-десять, так он уже старый, ему по штату положено, он, может, скоро под себя какаться начнет. Где ваша, блин, толерантность, вы христиане или уже где?
Он размашистым шагом двинулся вперед, друзья, переглянувшись, двинулись следом. Шагали молча, поднимая ногами легкую пыль и слушая стрекотанье кузнечиков, доносящееся из высокой, по пояс, травы. Перед ними, словно показывая путь, семенили, покачивая длинными хвостиками и вспархивая, юркие трясогузки. В небе тоненько звенели серебряные колокольчики, но самих жаворонков углядеть в вышине было невозможно.
Было душно, как перед грозой. Не помогал даже легкий ветерок, гнавший по траве легкие волны. Дремотной истомой исходила земля. Хотелось упасть в пахучее сено и, раскинув руки, бездумно уставиться в небо, а не мерить шагами горячую от зноя дорогу.
Едва они прошли метров сто пятьдесят, как из-за плавных изгибов местности неожиданно вынырнули крыши домов и макушки сосен, у Славика от неожиданности сорвался матерок.
— Вот именно. — усмехнулся Борисыч. — Чем мне эта деревенька колхозная и нравится. Случайный человек сюда просто не попрется. Зачем? Чисто поле и только.
Колхозной эта деревенька была давным-давно. Потом задули ветры перестройки, колхоз развалился, поля заросли лопухом и бурьяном. Жители поуезжали в город, однако, дома продавать не стали. Деревня была основана в тысяча девятьсот седьмом году столыпинскими переселенцами, которые в поисках удачи не побоялись всей своей белорусской вёской рвануть в богатую землями и необжитую Сибирь.
Фактически это была община. Все коренные жители приходились друг другу родственниками, в выходные дни чужих дачников здесь практически не было — все свои. Возились в огородах, рыбачили на озере, пили самогонку по праздникам и пели песни у костров. Двое патриархов, — бабушка Галина Савельевна, усатый здоровый дед Павло Иванович, и, на особицу от других, куркуль Мельник, жили в деревне постоянно. Вера, жена Георгия Борисовича, сумела найти общий язык с обоими старейшинами. Потому деревня приняла их легко и держала как бы за своих. Сейчас его неунывающая подруга жизни гостила у дочери в соседней деревне.
Свернули на узкую тропку, что петляла среди пыльной травы и выскакивала на ухоженный огород. Отцветали рядки с пышными кустами картошки, бугрились оранжевые шары тыквы, вороватые стайки воробьёв шныряли среди кукурузных листьев. Вот тропка прошмыгнула мимо стоящих во фрунт подсолнухов и нырнула во двор. Тут приветливо встречала гостей крепенькая сосна, покачивая зелёными лапами с молодыми шишками. Хозяин отомкнул висячий замок, широко распахнул перед гостями входную дверь на большую веранду, залитую лучами солнца.