Все ли сказывать я стану? Он осматривал мне рану.А потом повел к майдану. Площадь вся была в шатрах.Кто хотел, вступал в беседу. Зван был к царскому обеду.Говорил он про победу. Свет горел в его глазах.
Эту ночь мы без печали веселились, пировали.Утром в город путь держали, удаляясь от шатров.Царь сказал: «Пусть радость славы явят пленные кхатавы.Да придет их строй лукавый пред лицо моих бойцов».
Тут для первого я раза, в исполнение наказа,Привожу царя Рамаза. Ласков был ему прием.Царь встречает как родного. Об измене ни полслова.Если храбрость не сурова, доблесть высшая есть в том.
Час не малый, час пристойный, с ним он был в беседе стройной. Если ток течет спокойный, он не роет берега. А с зарею, в миг свиданья, слово молвил состраданья: — «Наложу ли наказанье на сраженного врага?»
Я дерзнул сказать: «От бога милосердья к грешным много. Так и ты суди не строго пораженного его». Царь сказал ему: «Прощенье — для проступка заблужденье. Но уж только повторенья чтобы не было того».
Взяв стократно сто драхани, и кхатаури, и даниКак парча, и шелк, и ткани, где главенствует атлас,Он ему, с толпой придворных, дал как дар одежд узорных.И без всяких слов укорных был отпущен царь Рамаз.
От склоненного кхатава — благодарность, честь и слава. «Богом я клянусь, лукаво поступил я пред тобой. Но убей меня, коль вдвое совершу еще такое». С этим отбыл он в покое, взявши всех своих с собой.
Минул час седой рассвета. От царя письмо привета. Так гласило слово это: «Я с тобой был разлучен. Уж три месяца томленья. На охоте развлеченья Я не знал. На приглашенье приходи, хоть утомлен».
Я наряд надел не темный, и в чертог пришел приемный. Встречен был толпой огромной, целой стаей соколов. Царь как солнце. В блеске взгляда — сердца видится услада. Вид меня — ему отрада. Я служить ему готов.
Он шепнул царице тайно, — я узнал о том случайно, — Что ему необычайно мил вернувшись я с войны. «Тариэль — одно сиянье. В нем и темному сверканье, — Молвит, — мы его желанья тотчас выполнить должны».
Вот решение какое принял я: он побыл в бое. Пусть же тот, чей стан — алоэ, кто как солнце скрыл в лице, Знает также путь к отрадам, и с тобой увидит рядом Деву-розу с царским взглядом. Встретьте обе нас в дворце.
Целым выводком орлиным, по холмам и по стремнинам, По равнине и долинам, чтоб зверей в бегу настичь, Мчались весело мы с псами, забавлялись соколами, Не играли мы мячами, дважды подняли мы дичь.
Чтоб мои увидеть чары, шли толпами на базары. Те, кто юны, те, кто стары, на меня смотрели с крыш. Я, в нарядах с бахромою, розой бледной был с росою, Млели все, пьяняся мною, — то не ложь, а правда лишь.
Я надел покров богатый, у кхатавов с бою взятый.Каждый, блеском чар объятый, от меня с ума сходил.Вот мой царь с коня спустился. Мы в дворце. Там лик светилсяСолнцесветлой. Я смутился. Задрожал в упадке сил.
Облечен был стан прекрасный пышной тканью желто-красной, Строй был дев за ней согласный, — словно воды в берега.Влились, ток мягча разлива. Рдели розы щек красиво. Заревого свет отлива, и коралл, и жемчуга.
Я стоял там. Стройно тело. Но одна рука виселаНа повязке. Поглядела тут царица на меня.С трона быстро восставала, и как сына целовала.«От тебя твой враг, — сказала, — побежит как от огня».
Я царями был уважен, рядом с ними был посажен. Против — солнце. Лик тот важен и прекрасен был в огне. Мы почти сидели рядом, мы тайком менялись взглядом. Весь я отдан был усладам. Жизнь без них отрава мне.
Начат пир. Все время наше. В бирюзовой пышной чаше Свет вина. И в цвете краше по лазурному рубин. Ликованье вне сравненья. От царя — постановленье: «Не уйдет без опьяненья с пированья ни один».
Был я радостен в избытке. В том причина не напитки. Золотые в сердце слитки и расплавленная медь. В сердце я смирял пожары, молний пламенных удары. Сколь пленительны те чары — на любимую глядеть.
Песни звонкие звучали. Вдруг певцы все замолчали. Царь велел. Ему внимали. Молвил: «Сын мой Тариэль. Мы ликуем в упоеньи. Враг наш в тяжком пораженьи. Ты как светоч в вознесеньи. Твой удар доходит в цель.
Ты склонять не должен вежды. На тебя всех нас надежды. Нужно б дать тебе одежды, но нельзя снимать твоих. Твой наряд — наряд прекрасный. И зарей горишь ты ясной. Славой светишь полновластной. Сто богатств — имеешь их».
Вновь, веселый, он садится. Пьют вино и песня длится. Арфы нежный звон струится. Веселится пенье лир. В мгле закатной огневицы отошли к себе царицы. К краю сна зовут ресницы. Тут уж больше пир не пир.