А Василий задался вопросом, а зачем призраку сапоги. Он даже и бояться перестал. Тем более что Дормидонт не проявлял никакой агрессии. И даже не матерился.
А призрак развел лапищами и грустно ответил Луше красивым баритоном:
— А тю-тю мои сапоги.
И указал на странное дерево, которое, подъезжая к Калинову мосту, Василий давеча не заметил. Впрочем, и росло оно поодаль, и думал он тогда о другом. А теперь вот подбежал и, поцарапав для порядку кору, загляделся вверх. Дерево как дерево, кора для когтей в самый раз. И вон вроде зайцы ее объели. Крона пышная, зеленая, хотя по листьям Василий не определил, что за оно. Он, как городской житель, вообще мало деревьев знал. Ну, каштан, клен, яблони всякие…
А плоды на дереве так и вовсе были странные. Тапки, лапти да сапоги. Обувное дерево!
А «тракторист» печально почесал косточку на левой ноге правой. И указал взглядом на оборванную веревочку. Должно быть, там его сапоги и висели, пока кто-то их не украл. Ну или не надел по ошибке. А зачем они тут нужны вообще?
Баюн боднул дерево башкой. Обувь закачалась, но не попадала. И была она тоже слегка прозрачная, словно бы хрустальная. Метала блики.
И при этом туфли как туфли, лапти как лапти.
Луша вместе с обокраденным Дормидонтом вернулась к мотоциклу:
— Ладно, давайте составлять протокол.
Василий еще пообтерся вокруг странного дерева. И вернулся к середине беседы. Работяга обстоятельно отвечал на все вопросы. Луша, от усердия высунув язык, записывала. Папка с протоколом лежала у нее на колене, чернильница-непроливайка покачивалась в воздухе.
А ведь говорила, что не ведьма, печально подумал Василий. Хотя, может, просто чернильница зачарованная?
— … клала жена сапоги, — рокотал потерпевший. — Как обмыли, так и натянула мне на ноги. Красные такие, узором, с подковками. Да моя Аннушка для меня последнюю рубаху сняла бы, чтобы я спокойно Калинов мост переходил!
Он вцепился в патлы и резко развел их пальцами от лба к затылку.
— Это я — дурак.
Сел на землю и закручинился, глядя себе в колени. Но одним глазом поглядывал, Василий заметил, на Лушкину ногу, выскользнувшую из-под юбки. Настырно так поглядывал! Вася на него исподлобья тоже так поглядел — нехорошо, с прищуром. Взгляд, спускаясь, зацепился за грубые ступни мужика. Выглядели они так, будто призрак плясал на ножах и битом стекле.
Тот резко убрал ноги под себя.
— А чиво? Можно подумать, есть у нас безгрешные? Попробуй сама босиком по мосту-то пройтись. Или кота своего пусти.
— Вот еще! — сердито ответила Луша, поправляя на крепкой груди мундир. Васе подумалось, она бы охотно поправила бы Дормидонту челюсть, чтобы не пялился, куда не след. Но призраку поправишь поди, ветреная субстанция. Насквозь кулак пройдет, разве почует внезапный холод. — Ладно. Будем с вами решать. А Галю во сне мучить бросайте.
— Решите вы, как же… — Дормидонт понурился. — Я бы чужие башмаки одолжил, временно. Да не выходит.
— Вернемся к делу, — велела Луша сухо. — Итак, в последний раз вы видели сапоги на момент ваших похорон.
— Верно, — призрак закивал патлатой макитрой. — Думал, как по пуху, Калинов мост перейду. Там такая подошва, до самого конца бы не прогорела. Несмотря на все мои грехи.
Васе чесалось спросить, а много ли было этих самых грехов — ну кроме как к женскому полу особенной ласки. Но кошечки-божечки, которых Луша так любила поминать, человеческого голоса ему не попустили.
— Ну и не обцарапался бы так-то, — ворчал призрак. — Думал босым пройти, думал, то, что Калинов мост только праведник может пройти босым — байки это все. А тут как припекло! Как взрезало! Ну словно болезнь дурную подхватил, токмо ногами.
— Все это очень интересно, — сказала Луша скрипучим голосом, — только к делу не относится. Итак, в последний раз сапоги вы видели…
— Когда гроб заколачивали. Я над ним висел, — мужик громко засопел. — Потом, как первые комья на крышку бросили, я сразу сюда — и все. Нету сапог!
— К дереву за сапогами вы подошли сразу?
Дормидонт смотрел, как бисерные буковки-жуки появляются из-под Лушиного пера, и думал.
— Нет, не сразу, — наконец отозвался он. — Смороду вдохнул, мост увидел — и как-то так шагнул, не думая. И как взвою!
Василий шарахнулся, Луша уронила каплю с пера на протокол и усердно промокала ее промокашкой.
А мужик в качестве доказательства своих слов уже без малейшего стеснения тыкал вперед босые ноги.
— Я их в речку сунул — так еще хуже стало. Как огнем жжет. Так я рубахой вытер. И к дереву за обувкой поковылял. Вспомнил как раз, что сапоги сафьяновые меня там ждать должны. Щупаю, мацаю — а там одна веревочка! И вот какая тварь им ноги приделала?
— Давайте еще раз, — прервала излияния мужика Луша. — Это мог быть или посторонний вор, что грабит кладбище, или кто-то из своих.
— Из своих! Точно из своих! — завопил мужик. — А то с чего бы только у меня сапоги пропали? Вон остальная обувка висит живехонька!
— Тогда сейчас составим список, кто был на похоронах.
Мужик почесал заскорузлыми ногтями переносицу.
— Да кто был? Ну, батюшка был. Так и зыркал на сапоги. И старался все поскорее завершить. Бормотал, что твой…
«Телевизор», — померещилось Василию. И он глубоко вздохнул. Хотелось домой.
— Отца Ануфрия я хорошо знаю. Он бы не стал.
Дормидонт со скепсисом пожал плечами.
— Ну, не он тогда. Жена Аннушка сильно убивалась, кидалась на гроб. Простоволосую еле увели. Уж так мне ее было жалко…
Так что ж ты тогда не уймешься никак, яростно подумал Василий. Даже в посмертии на чужие прелести пялишься!
— Соседи были оба на два. И теща.
— Так, назовите имена соседей. И тещи.
— Так откудова мне помнить это все? Душа я неприкаянная… — стал плакаться мужик.
В несознанку ушел, подумал кот.
Василий всегда представлял деревню унылой, депрессивной. Серые бревенчатые стены курных изб, посеченные дождями. Пошатнувшиеся заборы. Инкубаторские куры в пыли. Собственно, все, как описано в гениальных произведениях помещика Некрасова. Где еще кони скачут и избы горят.
И в первый раз ошибся — с Вертлюжиным.
А теперь ошибся и во второй.
Он и подумать не мог, что Выселки представляют собой киношную декорацию, праздничную, яркую, но при этом вовсе не лубочную, а очень гармоничную. Ну или прекрасное полотно компьютерной графики фоном.
Индюки ходили. Похоже, они были неотъемлемой деталью местных пейзажей. Гуси тоже были, упитанной стаей они шуганулись от баюна подале, поняв, что им его не напугать. Рябина рдела гроздьями. И цветов вдоль улицы было — хоть косой коси.
Дом свой Дормидонт-покойничек описал удивительно точно.
Голубые ставенки с белым, резные лебеди наличников и пузатые точеные угловые столбы.
Похоже, душа у покойничка была тонкая, можно даже сказать, поэтичная, да и руки из правильного места росли, раз сумел красоту такую отгрохать или хотя бы в порядке содержать.
И крыльцо было высокое, со столбами кручеными и ковровой дорожкой до двери, хоть боярин с такого суд верши. А, так нет же тут бояр, подумал Василий. Видно, оттого простые люди тут хорошо так живут.
Луша взбежала по крыльцу и постучала в двери. Отворила заплаканная вдовица. И так она контрастировала с избой, что аж жуть брала.
— Я ваш участковый детектив. С помощником, — Луша поглядела на баюна. Тот заворкотал. — Мне бы Анну.
Вдовица подергала на шее лиловый перекрученный плат:
— Это я.
— Можно нам войти?
— Не красна изба углами, а красна пирогами, — Аннушка вытерла покрасневшие, опухшие глаза и низко поклонилась, приглашая гостей в хату.
Внутри пахло сатином. Пахло ситцем и кисловатой шерстью. Пахло разжаренным утюгом и крахмалом. Пестрые обрывки тканей и ленты охапками валялись на столе, лавках, постели и сундуках. Маленькая кошка игралась алым клубком на подоконнике. Увидела Василия, подалась назад, вытянув тонкий хвостик. Зашипела — и сиганула под печку.