- Засылайте сватов.
Ольгерд даже не стал ничего писать. Его слово - закон. Так считалось в Литве, пусть об этом знают и в Москве…
Вскоре состоялась свадьба князя Серпуховского и «прекрасной» Елены. Как и полагалось в таких случаях, появилась перемирная грамота - с московской стороны её скрепил печатью митрополит Алексий. В ту грамоту по требованию Москвы вошло условие: родственник Ольгерда князь тверской обязан был отозвать своих наместников из захваченных им великокняжеских городов и сел, «а не поедут, и нам их имати». Если же Михаил снова станет «пакостити в нашей отчине, в великом княженьи, или грабити, нам ся с ним ведати самим. А князю великому Олгерду, и брату его, князю Кейстутью, и их детем за него ся не вступати».
Это последнее требование лишало тверского князя союзнической поддержки Литвы. Дмитрий Иванович ныне становился сватом Ольгерду, а князь Владимир - зятем. Старшие же сыновья Ольгерда, Андрей Полоцкий да Дмитрий Брянский, были теперь шурины Владимиру.
Почти в это же время в Москву прибыл князь Дмитрий Михайлович Боброк, прозванный Волынец, или Волынский, по месту, где проживал ранее (в Волыни). В Боброка влюбилась старшая сестра великого князя Анна; состоялась и эта свадьба.
Но тут из Вильно пришла неожиданная весть - умер Ольгерд. Все его сыновья от второй жены Ульяны носили языческие имена - Корибут, Свидригайла и Ягайло. Как-то разберутся они с наследством между собой, да еще при живом дяде, у коего великовозрастных сыновей немало, тот же Витовт…
У литовцев сильно почиталась священная воля отца. Ольгерд на смертном одре решил отдать власть сыну Ульяны - Ягайле, а не старшему Андрею, рожденному от первой жены, рано умершей.
Ягайло, долго не раздумывая, с одобрения матери, убил своего дядю, великого князя Кейстута Гедиминовича, перебил всех его бояр и слуг. Витовт бежал к немцам.
В Литве началась замятия. Второй сын Ольгерда, Андрей Полоцкий, чтобы также не быть убитым, попросил убежища в Москве. Такое убежище было Андрею Ольгердовичу предоставлено, что сильно рассердило Ягайлу, и он объявил своим личным врагом великого московского князя Дмитрия Ивановича.
Всегда на Руси, на месте пожарищ и всякого разора, вскоре возникали новые, пахнущие смоляным деревом дома; попечалился над разрушенным московит да и засучил рукава. И не только московит, так поступали и брянец, и рязанец, и владимирец…
Любил московский князь с высокой кремлевской стены обозревать окрестные дали: любовался строительством, новыми домами. Доносились сюда тюканье плотницких топоров, визг пил… И слышать это все было радостно.
На этот раз взошел он на стену не один, а с братом. Остановились возле башни.
- Гляди, Владимир, вон там, стоял внизу Михаил Тверской и похвалялся, да не один раз: возьму, говорил, Москву, а тебя, Дмитрий, в реке утоплю… Жаль, далеко был - стрелой не достать. Постоял, постоял, да и поворотил вспять, как когда-то Ольгерд… После того как ты, брат, стал Ольгерду зятем, то и Михаил, заключив перемирие, потише себя ведет, да и суздальцы примолкли… Удельные наши тоже поосеклись маленько, да все равно на меня, как на мясника, смотрят: будто я их, как быков, на веревках в живодерню волоку, а я-то их к водопою веду, напоить хочу из светлого родника… Некоторые уж поняли это, да не все: упираются, рвут веревку из рук, аж все ладони в крови… Но на тебя я всегда рассчитываю, брате… Ведь мы из одного гнезда Мономахова. Ты за Москву в походы ходил, и если посчитать, то, пожалуй, столько этих походов наберется, сколь было у тезки твоего - превеликого князя Киевского…
- Помню слова Преподобного Сергия: мне надлежит в походы ходить…
- А мне Русь обустраивать!
- Заедино будем! До конца дней своих, брате, - воскликнул в порыве Владимир. - И давай докончание подпишем - грамоту верности…
- Хорошо! - обнял брата Дмитрий. Скрепленное печатью митрополита Алексия и с его благословением появилось между братьями первое докончание, начинавшееся с того, что Владимир обещал «имети брата своего старейшего, князя великого Дмитрия, во отца место».
Если сосна растет в лесу, то она тянется к свету и становится от этого все выше и стройнее. Той, что росла на Кучковом поле, солнечных лучей перепадало с избытком, и она не старалась расти вверх; на поле оказалась одна-одинешенька, других деревьев рядом не было, которые бы застили ей свет: ствол сосны был низким, перекрученным, толстым и некрасивым, а крона густой, стелющейся, похожей на плоскую крышу. На ветвях этой кроны, словно на постели, свила себе гнездо птица скопа и вот уж который год выводила птенцов.
…Звонили на Москве колокола; пели в церквах, молились, желая победы. На крышах домов, словно галчата, сидели ребятишки, махали руками, радуясь великому множеству собравшихся пешцев и верховых; знаменосцы трубили в медные трубы, созывая полки в походные колонны, из камней площади перед белыми стенами Кремля железными подковами высекали искры лошади…
Сизым кречетом взвивалось сердце великого князя, глядя на собранные в Москве русские рати, чтобы идти на Вожу. Ведь недавно, кажется, говорил брату Владимиру (хотя время летит тоже кречетом - уже несколько годков прошло), что князей своих к единению ведет, как быков к водопою, а они упираются, вырывают из рук веревку, аж все ладони в крови… Все-таки дотянул до живительной влаги, уткнулись и начали пить… Потом благодарить стали. И ничего, что ладони в крови и что раны саднят… Заживут раны-то! Был бы толк: напились быки и пошли в поле пахать!
Когда почувствовал Дмитрий Иванович их собранную воедино душу? Когда началось князей подданных просветление?.. Может, когда поймали беглого попа-расстригу, посланного с заданием отравить великого князя?.. А может, при виде на Кучковом поле отрубленной головы сына гордеца-тысяцкого Василия Вельяминова?.. А слетела голова-то у Ивана, сына Васильева, не только потому, что этого попа с мешком лютых зелий из Орды послал, а чтоб видели все, как карает великий князь московский за предательство: упирайся бык, князь стерпит, но не отступайся от дела общего, не твори измены…
Многие сразу тогда поняли: добр великий князь с теми, кто по сердцу ему, в ком видит опору свою, а суров и жесток к нечестивцам… Испугались?.. Просто испокон веку на Руси смертно ненавидели отступников! Вот почему еще раньше, за три года до этого многие князья так же, как и ныне, скопом выступили в помощь Дмитрию Ивановичу, когда впервые налицо обнаружилась измена… На Москве и Твери.
17 сентября 1374 года скончался Василий Васильевич Вельяминов. Никто не сомневался, что место тысяцкого займет старший сын покойного, Иван. Но князь Дмитрий, по совету князя Владимира, не только не назначил Ивана тысяцким, а вообще упразднил эту должность. Слишком много брали на себя Вельяминовы - это видел Владимир. И подсказал брату: пусть отныне на Москве, как и во всех малых городах Белого княжения, всеми делами городского хозяйства ведает простой наместник. Чтоб не задавались и не творили зла. Все помнили загадочное убийство тысяцкого Алексея Босоволкова-Хвоста и последовавшую за ним ссылку Василия Вельяминова в Рязань.
Под стать отцу был и Иван: несдержан, высокомерен, ничем не брезговал для достижения своих целей… В праздник Масленицы 1375 года Дмитрию Ивановичу доложили, что из Москвы исчез его двоюродный брат Иван и с ним дружок Некомат, не то грек, не то генуэзец. Не порадовало донесение, что беглецы объявились в Твери у князя Михаила Александровича. В кои-то веки слыхано, чтоб к тверичу переметывались московские бояре!
Потом вышло так, что Иван Вельяминов пообещал тверскому князю ярлык на великое княжение исхлопотать в Орде. Значит, заранее сносился с великим ханом. Когда Некомат от ордынцев ярлык этот Михаилу Александровичу привез, то всем стало понятно, что было сие не переметывание, а прямая измена…
Уж при Михаиле-то великом князе Иван Вельяминов обязательно бы тысяцким стал, а купец Некомат всю выгодную торговлю бы заграбастал… А пока Иван в Орде оставался и ждал, как дальше развернутся события.