- Я словно келарь у московского государя. Когда воры приходят поживиться добром, они в первую очередь пинают ногами того, у кого ключ от хранилища.
Рязанский князь не раз обращался к московскому князю за помощью, но Дмитрий уклонялся от ответа. Он знал, что время для решительного сражения с Ордой не подошло, поэтому выжидал и копил силы.
А Русь мощнела. Теперь каждый «выход» - привычную дань - ордынцам приходилось брать с боем.
В Нижнем Новгороде русские «обнаглели» до того, что однажды перебили всех Мамаевых баскаков и с ними более тысячи лучников.
А потом была битва на Воже… Узнав, что Дмитрий разгромил ордынских мурз, что погиб и любимец хана одноглазый Бегич, Мамай в припадке бешенства выдрал на голове клок своих черных волос. Мстить! Мстить! Этот московский щенок, который вырастает в свирепого пса, не даст ему покоя до тех пор, пока не будет посажен на цепь у сарайского дворца грызть обглоданную им, Мамаем, кость.
Поэтому в 1379 году, завоевав Северный Кавказ, Мамай двинул свои тумены на Нижний Новгород и Рязань. Олег Иванович со своей дружиной, женой Ефросиньей, с сыновьями Федором и Родославом, с зятем Салахмиром, которого при крещении нарекли Иваном, отсиделся в мещерских болотах. После Рязани Мамай хотел пойти на Москву, но сил не хватило - падеж скота начался, да на Кавказе прихватили ордынцы неведомую им болезнь: мерли как осенние мухи. Мамай поворотил свою орду в Дикое поле.
дотла, заваленная трупами Рязань осталась позади. Кругом расстилалась степь с половецкими и ордынскими могильными курганами. В небе кружились орлы, а на курганах черные вороны чистили себе перья. Наступали сумерки.
Мамай приказал обозам остановиться. Вышел из кибитки, чтобы размяться. За ним неслышной и невидимой тенью проследовали тургауды.
Подошел человек генуэзского консула Дарнаба, узколицый, с пронзительным, как у своего господина, взглядом, в черном плаще, молча поклонился и подал грамоту. Мамай прочитал:
«Я, ваш племянник Тулук-бек, живущий вашей мыслию, извещаю о том, что во дворце убит стрелою в грудь великий хан Мухаммед-Буляк (да примет его душу Аллах в свое солнечное царство), и прошу поспешить в Сарай, ибо может учиниться большая смута».
«Вот волчонок! - выругался Мамай. - Власти захотел. Ну, погоди, всыплю тебе камчой пониже спины…» Но письмо бережно свернул и спрятал. Спросил Дарнабу, кто доставил послание.
- Люди моего господина. Тулук-бек лично передал ему.
- Хорошо, - темник отошел от генуэзца. Пока никто из мурз не должен знать, что убит Буляк. Среди них было немало приверженцев хана, и сейчас это известие для измученных походами и болезнями воинов и их начальников может быть горящим факелом, брошенным в бочку с горючей смесью.
Мамай, собираясь со своей ратью в поход на Кавказ, знал, что смертная участь Буляку уже уготована. Подрастал нетерпеливый змееныш Тулук-бек, приходившийся Мамаю со стороны жены племянником. И хотя тот повторял, что живет «дядиной мыслию», но был хитер и изворотлив и, как истинный чингизид, жаждал власти.
Буляк был давно обречен, туда ему и дорога. Он уже не устраивал Мамая. Перед решающими, ответственными событиями нужен новый хан, который, заняв трон с помощью сильной руки Мамая, правил бы в трепетном состоянии души перед его милостью, не чиня честолюбивым замыслам черного темника ни малейшего препятствия.
Племянник Тулук-бек подходил во всех отношениях: молод, горяч, любит развлечься: рабыни и охота на сайгаков. Он не помеха в больших делах: наступала пора воевать Русь. Надо пройти по ней вдоль и поперек, как это делал когда-то внук Потрясателя Вселенной Бату-хан, сломить волю русских к сопротивлению, сделать из них покорных рабов, снова исправно платящих дань Орде. Но когда он завоюет Москву, то не уйдет из неё, как это делали его предшественники, нет - он сядет в ней царем и будет править Русью.
В памяти вновь возникло лицо младшей жены Мухаммед-Буляка, милой Гулям-ханум, круглое как луна, с большими карими глазами и розовым ртом, напоминавшим распустившийся бутон. Жаль, что Буляк убит так неожиданно: теперь острота обладания его женой не будет такой сладостной: обнимая любимую жену царствующего чингизида, Мамай не только упивался своим величием, но и вымещал этим свою злость на потомках Чингисхана. Пусть не его поднимали на белой кошме, пусть он вынужден был во избежание смуты изъять из обращения свою монету, но чернь насыпает в честь его, великого полководца, шлемами земляной холм, и это он, Мамай, распоряжается жизнью десятков тысяч людей, тогда как хан не может распорядиться даже своими женами…
В степи горели костры, их было очень много, горизонт светился, будто только что зашло солнце. Над кострами воины повесили казаны и варили в них мясо. Женщины, находящиеся в обозе, готовили себе еду отдельно. Пленники, которых везли на продажу в Крым, ждали, когда кто-нибудь из насытившихся бросит им оставшийся кусок.
В ходу у ордынцев была поговорка: нож рукоятку свою не режет. Поэтому умные своих рабов не истязали и подкармливали в пути, чтобы получить за них хорошие деньги в Кафе. Но за малейшее ослушание раба в назидание другим тут же убивали на месте.
Мамай ел баранину, когда до его слуха донесся ритмичный бой барабанов и заунывное пение. Потом пение перешло в протяжный вой и невнятное бормотание, будто стая шакалов рвала на части трупы убитых. Этот вой и пение в степи, озаренной множеством огней, отбрасывающих на землю причудливые тени, действовали жутко, холодя в жилах кровь. Мамай передернул плечами и пошел взглянуть, что там такое.
За ним последовал Дарнаба. Около костра они увидели высокий дощатый помост, на котором лежала с перерезанным горлом лошадь: кровь её текла через щели на голову сидящего под помостом человека.
На человеке был широкий кожаный пояс, на котором спереди и сзади висели два круглых щита, предохраняющих грудь и спину от стрел, копья или меча. У ног лежали шлем, копье, лук, стрелы, меч, амулет из кабаньих клыков и кремень.
Вокруг помоста танцевали и пели воины. В такт им обнаженный до пояса человек, хотя было очень холодно, бил в большой барабан. Воины не были похожи на ордынцев: с длинными волосами, выбивавшимися из-под шлемов, узкоглазые, безбородые. Красивые, гибкие и сильные. Мамай узнал кабардинцев, которых он пригнал с Кавказа и заставил служить в своем войске.
При появлении Мамая воины прекратили танец и застыли в почтении. Лишь сидящий под помостом человек не встал, как полагалось при появлении темника, даже позы не изменил. Кто-то из телохранителей зажег факел и близко поднес к лицу сидящего. Мамай увидел, что глаза его были закрыты, а по лицу текла, капая на грудь и плечи, лошадиная кровь.
- Хоронят своего начальника, повелитель, - пояснил Мамаю Дарнаба, знакомый с обрядом погребения кабардинцев.
Мамай посмотрел на помост, увидел зарезанную лошадь, глаза его расширились.
- Пленных надо резать! Рабов! Пусть их кровь течет на головы умерших воинов!.. - И уже тише добавил: - Лошадей надо жалеть… Они - опора моего войска! Так и передайте всем. Слышите!
С замиранием сердца воины смотрели на повелителя: что будет дальше?.. Разрешит ли он продолжить обряд погребения или прикажет тургаудам разогнать кабардинцев… Мамай колебался: решил, что будет лучше, если он покажет себя уважающим чужие обычаи. Даже Бату-хан иногда не упускал момента сделать так, чтобы потом говорили о нем как о «справедливом и разумном». Врываясь со своим войском в города, сжигая их и убивая жителей, он не грабил монастыри и церкви, не трогал монахов и попов, заставляя их потом проповедовать среди побежденных безропотное подчинение его власти.
Мамай махнул рукой, разрешив до конца довести обряд погребения.
После танца и пения воины запеленали своего начальника - это был сотник, умерший от ран, - в длинную грубую холстину, выкопали недалеко от костра яму, опустили сотника на корточки и на колени ему положили шлем, лук, стрелы, меч, амулет, кресало и кремень. Сняли с помоста лошадь и, тоже опустив в яму, стали засыпать землей. Потом под жуткое завывание и бой барабанов зажгли помост, и пляска возобновилась с новой силой.