- Понять-то он может… А возьмет ли в толк, княже, почему ты его сотоварищей извел? - воскликнул Пересвет и испугался: что будет?!
Князь Владимир сверкнул очами, но тут же погасил в глазах блеск.
- Истинно говоришь, отче… Но поступить иначе я не мог, чтобы обезопасить наше солнце-надежу Дмитрия Ивановича… Так и скажи ему. Если умный - поймет… Да я его и в монастырь заточил, и приставил глухонемого монаха, чтобы ненароком он про этого золотого идола не сболтнул… А кто поручиться может, что Ефим, работая с каменотесами, |о пермском чуде им не рассказывал… Так что я лишь перед одним Всевышним ответ держать буду, а здесь, на земле, меня никто не волен судить… - Владимир Андреевич выразительно посмотрел на инока. - Во время, когда нужна суровость, мягкость неуместна.
Пересвет хотел сказать, что это так, когда дело имеешь с настоящими врагами, а у побитых каменотесов ведь и не могло быть иных мыслей, как только заработать на хлеб, чтобы накормить своих детей и жен!
«Да, время такое: брат поднимает руку на брата… Поганое время!» - подумал Пересвет и не стал возражать Серпуховскому.
- А теперь в дорогу, отче, пора…
Свернули круто вправо от сторожки и поскакали берегом Москвы-реки, продираясь через сросшийся кустарник, минуя березовые чащи и дубовые боры.
Повстречался в глухой чащобе бортник. Увидев дружинников в воинских доспехах, до того испугался, что бухнулся в ноги коням прямо со ствола дерева, на котором сидел, закрепившись возле дупла на широкой плахе. Один из дружинников огрел его плетью - уж больно неожиданно бортник заслонил собой дорогу.
На душе Пересвета было тяжело: разговор в сторожке навел на мрачные мысли о всесильности на Руси родовитых людей, а встреча с бортником - о зависимости простого человека от их воли.
Видя хмурое чело Пересвета, Серпуховской сказал:
- Гони от себя невеселые мысли, отче, как паршивую овцу из стада… Смотри, как ломается и звенит под копытами коней весенний ледок… Радуйся!
Снова заговорили о Стефане Пермском, о его деятельности не только духовной, но и государственной…
- Радетель за наше дело. Вот такими бы хотелось видеть на Руси людей образованных, - начал Серпуховской. - Стефан Храп с молодых лет отличался пытливостью и любовью к наукам. На устюжском торжище он не раз видел пермяков, живущих на реках Вычегде, Выме, Сысоле, Печоре, на Верхней Мезени. Встречал полоненную новгородцами и устюжанами югру. Постигнул начала пермяцкого языка, удалился в Ростов-Ярославский и предался там занятиям. Составил азбуку из двадцати четырех букв, приноровившись к пермяцким меткам и знакам, и с этой азбукой и явился пред мои и митрополита очи… Из Москвы уехал в землю пермяков, приняв наказ духовных отцов - насаждать там веру Христову… А вот и мне лично сослужил свою первую службу…
Но тут остановился Владимир Андреевич, навстречу на резвых кобылках ехали несколько монахов. Вглядевшись в них, один из дружинников воскликнул:
- Князь Владимир, да это же монахи монастыря Параскевы Пятницы!
Остановили коней, подождали, когда монахи подъедут поближе. Завидев Серпуховского, монах, ехавший впереди, в котором князь признал настоятеля монастыря, склонил голову так, что черный клобук достал гривы лошади, и молвил, дрожа от страха:
- Прости, княже… Волкодлак[45] он - не иначе!.. Неведомо как освободился от цепей, связал преподобного глухонемого Еремия, заткнул ему рот и ушел… Часа три как ушел, - настоятель показал в сторону густого леса.
- Талагай[46]! - вскипел князь и изо всех сил огрел игумена плетью по плечам. Потом махнул рукой влево и вправо, разделив дружинников, приказал скакать и доставить в монастырь Ефима Дубка живого или мертвого.
Продолжая дрожать от боли и обиды, настоятель поехал вперед, указывая до монастыря дорогу. Через несколько часов ни с чем вернулись дружинники. Пересвет напомнил Серпуховскому о большой симпатии Сергия Радонежского к игумену монастыря Параскевы Пятницы. Князь отошел, велел привести глухонемого Еремия и всыпать ему плетей…
Пересвет снова вспомнил восточную пословицу, глядя на лицо князя Владимира с резко очерченным подбородком и крепко сжатыми губами, который наблюдал, как извивается на лавке после каждого удара плетью худое тело глухонемого монаха: «Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли все равно в том месте, куда придет равномерно шагающий безмятежный верблюд?..» Вот так вышло и у Серпуховского с Ефимом Дубком. Не пожелал он выдать сокровенной тайны человеку, запятнавшему руки кровью его сотоварищей.
Лишь подъезжая к Москве, князь Владимир взял слово с Пересвета не говорить Дмитрию Ивановичу о Ефиме Дубке и о «награде» каменотесов, выложивших потайной ход в кремлевской стене…
Глава 10. КРЕСТ НА БЕРЕГУ ПЬЯНЫ
В разбойничьем вертепе Булата - бывшего Мамаева тысячника - с того дня, как пристал к нему беглец мурза Карахан, стало твориться что-то неладное: снова начались нападения на мирные села, поджоги изб простых смердов, хотя Булат предостерегал не делать этого.
«Во-первых, - внушал он разбойникам, - со смердов нечего взять, у них поживиться нечем, а излишнее озлобление нам ни к чему. Во-вторых, мы не лучники Мамая, не летучая сотня, и мы не можем после погрома, как это делают ордынцы, скрыться в Диком поле. Для нас туда пути нет. Грабьте купцов, именитых бояр, но не трогайте смердов… Если они взбунтуются против нас, нам будет конец!»
Карахан соглашался с Булатом, но однажды во время очередного такого внушения он нечаянно взглянул в ту сторону, где, скрестив на груди обнаженные по локоть сильные мускулистые руки, сидел шаман Каракеш, и оторопел. Каракеш презрительно сверлил глазами Булата, и его тонкие губы кривились в злой улыбке.
Каракеш был высок, широкоплеч, с изуродованным правым ухом и проломленным черепом - след от русского кистеня. Ударом ребра ладони Каракеш ломал человеку кость. Он был сыном шамана, служившего еще царю Бердибеку, но сызмальства Каракеш находил удовольствие в драках, в звоне сабель, в походах. Он стал воином, но и не забывал ремесло отца, не расставаясь с бубном, не раз выручал своего тысячника Булата в жестоких схватках.
После битвы на Воже Каракеш не захотел возвращаться в Сарай и остался ватажничать и шаманить в «чертовом городище», продолжая разделять судьбу своего начальника… А теперь вдруг такое к нему презрение… Почему?
Мурза узнал потом, что Каракеш стал так относиться к бывшему тысячнику после того, как Булат завязал тесную дружбу с русским каменотесом, строившим в Москве белый Кремль и смертельно обиженным братом великого князя Владимиром…
Будучи в Москве, мурза Карахан какое-то время провел в темнице. По приказу Боброка Волынского его пытали; он понял, какое признание от него хотят получить… Но он не был тайным шпионом Мамая - на этом и стоял! Даже пытки вытерпел…
После темницы он стал жить вольно, правда, под неусыпным надзором дружинников Волынца. Вот тогда-то он и услышал про обиду Ефима Дубка на князя Владимира… Ходили слухи, что рыжеволосый каменотес прислан из Перми попом Стефаном и что он якобы знает тайну Золотой Бабы, поэтому его и посадили до поры до времени на цепь в одном загородном монастыре, а товарищей его, которые клали в кремлевской стене потайной ход, умертвили… Но ночью будто явился к рыжеволосому сам Пам-сотник, пастырь камской чуди, великий язычник, которому он клал погосты и вырезал из дерев и белого камня идолов, сорвал с каменотеса железные цепи, опутал ими монашеского стража, посадил рыжеволосого на медведя, а сам, взмахнув руками, улетел в свой Княж-Погост.