Посла Ягайло встретил не в тронном зале, как в прошлый раз посольство князя рязанского, а в палате для пиршеств, освещенной смоляными факелами. Не было на князе литой из золота короны и железного панциря с глухим воротом. Без головного убора, в плаще из камки, с коротким узким кинжалом на бедре вместо длинного меча князь казался еще стройнее и моложе. С ним был лишь один человек: канцлер - хранитель печати.
Ягайло спросил:
- Знаю тебя как мужа, твердого разумом. Какой он - великий хан Мамай? Воинство его крепко и многочисленно?
Бартяш, поклонившись, ответил:
- Милостивый государь мой! Все поведаю, без утайки. Хан Мамай - человек среднего роста и тучен. Разумом не очень тверд, в речи не памятлив, но очень горд. Воинов у него множество, но и они тоже гордости преисполнены. Если же против них выступит Дмитрий московский, то, полагаю, он их побьет.
Ягайло, услышав это, возмутился:
- Как смеешь ты такие слова говорить? Бартяш почтительно укорил:
- Я вам, мой господин, правду сказал. В этом деле не горячность нужна, а холодный разум.
Глава 5. МАУ-КУРГАН
На дворцовой площади конные нукеры плетками, а пешие пинками разгоняли толпу, оттесняя её к глиняным дувалам. В образовавшийся коридор вступил белый жеребец, гордо несущий на своей спине повелителя.
Ответы Дарнабы изгнали из сердца Мамая возникшие было подозрения об истинности прорицаний Фериборза. Теперь вступал «царь правосудный» в свой дворец успокоенный, полный надежд на будущее. Воспоминания о «блаженной обители», которая находится в стране русов и которую предстоит завоевать ему, великому из великих, вызывали на лице Мамая улыбку.
Вдруг в левой стороне живого людского коридора возникла суета, и, буквально прорвавшись через плотную массу толпы, под ноги белому жеребцу упала женщина с развевающимися волосами, завопив:
- Выслушай меня, о повелитель народов!.. Стоящий рядом тургауд занес было тяжелую, сплетенную из девяти ремней камчу, но Мамай жестом руки остановил его:
- Кто ты, женщина? - спросил «царь правосудный»: сказалось его умиротворенное настроение. В другой раз он бы сделал вид, что ничего не заметил, что позволило бы телохранителям забить или растоптать эту несчастную, посмевшую обратиться к нему.
- Я - Зухра, жена менялы Музаффара.
- Что ты хочешь? Знаю твоего мужа…
- «Царь правосудный»! После слов, что я сейчас скажу, ты можешь приказать убить меня. Но мой долг сказать правду и заступиться за честь бедного ребенка и за служанку Фатиму…
Дарнаба, стоявший сзади Мамая, насторожился.
- Повелитель, известно ли тебе, что Белый Лебедь, в прошлом язычница, была обращена там, на Севере, в христианку… И в Христово Воскресение она поцеловала русского мальчика как брата по вере… О, горе мне, полюбившей ту, которой уже нет в живых, - женщина, вцепившись пальцами в свои волосы, начала мотать головой из стороны в сторону. Потом подняла глаза, полные слез. - Великий из великих, не допусти еще одну несправедливость. Освободи Фатиму, которую я тоже знаю и люблю как дитя.
- Какую христианку?.. Что ты несешь?! - глаза Мамая налились кровью.
- Спроси Каракеша, подлого выродка, который знал обо всем и не заступился за Акку, - женщина поднялась и без всякого испуга взглянула в глаза повелителю.
По этому взгляду Мамай понял, что она говорит правду.
Он с силой вонзил шпоры в бока жеребца. Тот от неожиданности прыгнул вперед, наскочил на лошадь тургауда, куснул её за зад крепкими зубами и буквально влетел с «царем правосудным» в высокие ворота. Стражники в испуге прижались к холодным белым камням, боясь быть сбитыми и раздавленными.
Спрыгнув с коня, Мамай почти вбежал в царские покои, хлестнул камчой по мраморным плитам - резкий хлопок звонко раскатился под сводчатым потолком: прибежалислуги.
- Где Каракеш? Найти и доставить! - сдавленным голосом приказал повелитель.
Слуги исчезли. Через несколько минут бывшего шамана, вырванного из объятий красивой невольницы, полуодетого, бросили к ногам «царя правосудного». Мамай стоял с камчой в руке, даже не переодевшись после дороги. Каракеш, не понимая, что случилось, упал на колени и пополз к повелителю, чтобы поймать край его пыльного халата и приложиться к нему губами. Мамай поднял его голову носком сапога и ударил камчой по лицу, взвизгнув при этом:
- Ты скрыл, что Акку была христианка?!
- Я… я… - пролепетал перепуганный насмерть Каракеш. - Меня не спрашивали…
- Не спрашивали?! Ах ты, ты… - ревел Мамай, и шея его багровела: - Белый Лебедь… Звезда Севера… - Он устало опустился на подушки возле фонтана и махнул рукой в сторону Каракеша. - Содрать с него шкуру…
Истошный крик огласил покои.
В пыточной бывшего шамана подвязали под мышками, веревку пропустили через деревянный блок и подняли. Один из палачей натренированными движениями сделал на груди и спине Каракеша надрезы, двое других, оголенных по пояс, с толстыми мускулистыми руками, похожими на ноги буйвола, просунули под надрезы пальцы и разом рванули вниз. Кожа чулком сползла, обнажив кровавое месиво, которое секунду назад именовалось человеческим телом. Каракеш завращал от дикой боли вылезшими из орбит глазами, изо рта у него вывалился язык. Несколько минут бывший шаман еще жил…
К вечеру Мамай снова велел привести к нему оседланного аргамака. При свете факелов в сопровождении тургаудов он выехал за городскую черту и поскакал в сторону Мау-кургана - холма печали. Подъехав к нему, жестом руки оставил телохранителей, а сам взобрался на холм, сел на вершину и устремил свой взгляд, сделавшийся неподдельно печальным, на темные во все более сгущавшихся сумерках воды могучей реки Итиля, на дне которой была похоронена последняя и, может быть, единственная настоящая любовь…
А в это время в пределы Золотой Орды медленно вступала многотысячная армия Батыра, ведомая им с Кавказа. Об этом сразу доложили Мамаю конные разъезды.
Мамай обрадовался:
- Войско моего битакчи! Хорошо!
Вид огромного воинства всегда возбуждающе действовал на повелителя - его жизнь прежде всего была подчинена бранному делу; только на поле боя, среди стука копий о щиты, среди предсмертных криков, ржанья коней и свиста стрел он чувствовал себя великим…
Мамай велел позвать своего векиля[78]. Взял у него ключи от подвала, где содержались узники, которым еще предстоял допрос, и сам, один, держа в руке серебряный поставец с толстой зажженной свечой, пошел вниз. Открыл одну из дверей. В нос ударил затхлый, смешанный с плесенью воздух.
Повелитель поднял свечу повыше и в углу на грязных матерчатых подстилках увидел скорчившуюся женщину в рваном халате и шароварах.
- Фатима! - с жалостью произнес «царь правосудный».
Женщина вздрогнула и открыла глаза, которые тут же наполнились ужасом. «Сам хан решил допросить меня… Значит, мне предстоят страшные пытки и смерть», - Фатима зарыдала.
Мамай медленно подошел, приподнял ей голову и вытер с её щек слезы рукавом белой рубахи.
- Фатима, ты прости меня.
Женщина недоумевая уставилась в лицо повелителя, ставшее вдруг непривычно добрым. «Странное лицо, оно было всегда надменным, даже когда он пел, подыгрывая на хуре, о своей любви к Акку… - подумала Фатима. - О, Аллах, не сон ли это?! Не ночной ли бред перед смертью?!» Она хотела закрыть глаза, но ярко светила свеча и явственно звучали слова великого:
[78]