- Я виноват перед тобой, Фатима, и перед той, которую любил. Смерть её терзает мое сердце… Мы, сильные мира сего, обречены на повседневные испытания, ибо не принадлежим себе. А когда остаемся одни, еще горше ощущаем свое положение… Потому что мы одиноки, даже среди множества людей, которые по одному нашему жесту идут в огонь и в воду. И тем страшнее нам терять искренне любящих и преданных… Я был на Мау-кургане, Фатима, где думал об этом и скорбел душой, глядя с вершин холма печали на вечные воды Итиля… Мау-курган, как разрывается мое сердце!.. Эта Северная Роза ни в чем не виновата. Она была христианкой. И поцелуй её в день Воскресения русского Бога Христа - всего лишь обряд, дань вере… Я узнал это от женщины по имени Зухра. Она сказала, что знает тебя. А потом все это подтвердил Каракеш, но я приказал содрать с него шкуру, потому что он не сказал мне об этом заранее…
- Негодяй! - прошептала Фатима, постепенно приходя в себя. - Великий, я не виню тебя. Позволь поцеловать твою руку, держащую свет… Зухру, жену Музаффара, я знаю, она была для Акку как мать. Прости меня, повелитель, что когда девушке было грустно, я позволяла мальчику видеться с нею…
- У тебя доброе сердце, Фатима. Ты свободна. Можешь оседлать лучшего скакуна из моей конюшни и умчаться к своему мужу.
- К Батыру?
- А разве есть у тебя другой муж?! - усмехнулся Мамай. - Он со своим войском в нескольких днях конного перехода…
Словно птица, выпущенная из клетки на волю, окруженная своими слугами, ухоженная и прибранная, на лучшем скакуне из Мамаевой конюшни, Фатима помчалась ранним утром к своему любимому.
«Эй, Дикое поле! Звонкоголосые жаворонки и громкосвистящие суслики, орлы и орланы! Я свободна, я снова в седле быстрого коня, густую гриву которого путает ветер. Слезы радости выбивает он из моих глаз. Я мчусь к тебе, любимый, чувствуешь ли ты, кто скачет к тебе в объятия?..» - такие мысли мелькали в голове Фатимы.
Действительно, Дикое поле в эти часы было прелестно: оно утопало в ковылях и красных маках. И небо над ними чисто-чисто синело, лишь где-то впереди по ходу коня таяли белые дымки облаков.
Весь день скакала Фатима. И этот день для жены битакчи пролетел как один час. Лишь когда она увидела, что за горизонт медленно опускается кровавый диск солнца, ей вновь вспомнилась Акку, и, движимая суеверным страхом, Фатима приказала рабам и тургаудам поворотить от Итиля в глубь степи и там разбить на ночлег шатер.
Еще был слышен звон казанов и виделись через полуоткинутый полог шатра отблески костров, когда Фатима заснула неспокойным тревожным сном.
И приснился ей буреломный лес урусов в глубоком снегу, такой же, как во владимирской земле, куда заезжала она со своим десятником Абдукеримом и сотней баскакских воинов для сбора дани.
Теперь она тоже не одна, тоже с ордынскими воинами, одетыми в лисьи короткие шубы, в малахаи, и рядом не старый десятник, а молодой и красивый Батыр и в белой собольей шубке Акку… Кони ржут и храпят, поводя боками, продираясь через упавшие деревья, засыпанные снегом. Стрекочут неугомонные сороки, воют волки, сопровождая ордынцев, спешащих куда-то. И видит Фатима, как закачались от сильного ветра верхушки деревьев, взвихрился снег, залепил рот и уши, и вдруг поднялся такой ураган, что ни зги не стало видно. Но вдруг разом кончился ураган. Оглянулась Фатима - никого нет рядом - ни Батыра, ни Акку, ни ордынцев. Одна она в холодном зимнем лесу, совсем одна среди бурелома…
Фатима закричала и проснулась. На крик вбежали рабыни. Увидев, что с госпожой ничего не случилось, они успокоились и присели в изголовье и в ногах. Чтобы унять дрожь, Фатима попросила двух любимых рабынь лечь рядом. Согревшись, она заснула.
Фатима поднялась с первыми лучами солнца и почувствовала себя бодрой и жизнерадостной. А как же Акку? «Да, жалко девочку, но ведь говорят, от судьбы не уйдешь. Сколько раз я сама была на грани жизни и смерти, не сосчитать… А вот сияет моя звезда, сияет… пока…»
- Я свою жизнь привязал к острию копья, - говорил Батыр белоголовому старцу-алану.
Этого старца Батыр встретил в далеком горном осетинском ауле. Переходя речку, на мокрых валунах битакчи поскользнулся и вывихнул ногу. Турга-уды принесли его на руках в аул, где старец-алан вправил Батыру кость. Лежа в сакле, битакчи подолгу говорил со стариком. Мудрым оказался алан Джанай. Батыр не захотел расставаться с ним и, вероятно, поступил жестоко, разлучив его с родным домом. Уходя, старый Джанай набрал горсть земли у своей сакли, зашил в кожаный мешочек и повесил на шею. Теперь вместе с воинами он двигался в неведомую ему Золотую Орду, к грозному черному темнику - так называли Мамая покоренные им народы, вкладывая в это прозвище особый смысл.
Джанай, ехавший вместе с Батыром в кибитке, запряженной двумя лошадьми, на слова о том, что он посвятил свою жизнь богу войны, ничего не ответил, лишь покосился слегка на красивое лицо битакчи и усмехнулся в душе: «Болтун молодой. Жизнь привязал к острию копья… А юноша неплохой: честный, прямой, будет верно служить тому, кто отнесется к нему с душой. И уничтожит всякого, кто нанесет обиду. Я бы не желал быть его врагом. Впрочем, он выбрал меня в свои друзья. Только дружба эта мне ни к чему…» - так размышлял Джанай, глядя вокруг. Он впервые видел степь: вся его жизнь прошла высоко в горах, там, где орлы устраивают гнезда и выводят птенцов. А здесь можно только наблюдать за их полетом…
- Батыр, не забывай о том, что наша жизнь толщиной лишь с нитку… И оборвать её могут в любой момент.
- Старый Джанай, я не согласен с тобой, - воскликнул Батыр. - Если человек не сдается, нитка его жизни постепенно становится как ременная плеть… Мой отец, сотник, как-то в одном из походов попал в плен к булгарам. Там его ослепили. Но й тогда он вырвался из плена и нашел дорогу в Сарай. Слепой, он научил меня натягивать тетиву лука и рубить саблей. И как знать, если бы не его уроки, может, я бы сейчас не ехал с тобой…
Джанай уже слышал историю поединка Батыра со старым десятником Абдукеримом из-за его молодой жены, которую Мамай отдал Батыру, сделав юношу потом начальником своей канцелярии. Но и оставив за ним все его воинские обязанности…
- Солнце светит тому, кто не боится его света… Я рад за тебя, Батыр. Говорю это, как если бы говорил тебе твой отец. Кстати, жив он?
- Нет, Джанай. С матерью они как-то поехали на лодке на другой берег Итиля. Поднялся ветер, лодка перевернулась, и они утонули. Но горевать мне долго не пришлось: в шестнадцать лет я уже сел на коня и побывал во многих походах. Мой последний поход был на реку Вожу, где я чудом спасся.
- Ты прости меня, старого, Батыр, за вопрос… А кто твои родители?.. Ты на монгола не совсем похож.
- Верно, Джанай… Глаз у тебя еще как у сокола. Отец мой монгол, но мать пленная черкешенка. Поэтому и послал меня Мамай на Кавказ собирать войско.
- А мы идем на урусов? - не без робости спросил старик, опасаясь, что этим вопросом рассердит молодого военачальника.
Но Батыр не рассердился, а положил свою руку на руку старца, слегка сжал её и сказал, как бы выговаривая за излишнее любопытство:
- Это дело великого из великих… Наше - привести ему войско с Кавказа. А теперь я покину тебя, алан, пойду наблюдать переправу через Итиль.
Он махнул рукой. Кибитка остановилась. Батыру подвели вороного коня, накрытого яркой синей попоной с широкими ременными поводьями от уздечки, набитой медными нашлепками в виде буйволов. Батыр надел сверкающий на солнце шлем с пучком белых перьев, заколол на плече поверх золоченой кольчуги зеленый плащ. Садясь на коня, легко вскинул свое тело в седло. Джанай, залюбовавшись, вспомнил своего младшего сына, которого неизвестно куда угнали в рабство черные кизильбаши. Слезы невольно выступили на глазах старика, когда Батыр повернул коня навстречу двигающимся конным и пешим воинам, старый алан помахал ему рукой.