Но доскакать ему не дали: справа в его сотню врезались с длинными мечами аргузии, завязалась драка, и перед глазами Мамая возник всадник на белом коне. Мамай ударил саблей наотмашь, но промахнулся, - тут его закружило и выбросило уже у белых юрт. Сотник хлестнул плетью обезумевшего от страха воина и показал в сторону маленькой юрты. Воин сразу очнулся, сообразил, что к чему.
Слыша рядом крики и звон мечей и сабель, Абике обхватила голову руками и закрыла глаза. Верная рабыня прижала свою повелительницу к груди; так они хотели переждать все то ужасное, что творилось снаружи. Вдруг рабыня вскрикнула. Абике открыла глаза и увидела, как верх юрты поехал в сторону, еще чуть-чуть и они окажутся погребенными под кереге; младшая жена великого хана вскочила, распахнула полог и… тут её настигла смерть: случайная стрела ударила в шею.
После смерти Абике великий каан охладел к сотнику. Он считал его чуть ли не единственным виновником гибели молодой любимой жены - не уберег, шкуру свою спасая в ту страшную ночь. Наушничали Джанибеку и тысячники, и мурзы: да, точно, не уберег, допустил врага до белой маленькой юрты с золотым полумесяцем, боялся за свою поганую жизнь… И если бы не Бердибек и не одноглазый Бегич, которые во время ночного нападения генуэзцев находились неподалеку от молодого сотника и замолвили за него доброе слово, изложив все как есть, быть бы Мамаю удавленному тетивой.
Когда сын великого каана поведал Мамаю то, что из-за гибели Абике мурзы и тысячники науськивают хана на молодого сотника и что они с Бегичем вынули его голову из удавки, у Мамая лицо перекосилось от гнева. Чтобы остудить себя, он вскочил на коня и помчался во весь дух, куда глаза глядят. Ветер ударил ему в лицо и выбил из глаз слезы. А он гнал и гнал аргамака…
Такие бешеные скачки, чтобы привести себя в чувство, Мамаю придется устраивать еще не раз в своей жизни.
Сзади мчались десять верных нукеров[17], которые еле поспевали за сотником.
Мамай свернул на дорогу, ведущую к селению Солхат[18]; уже видна стала мечеть Узбека[19]. Некоторые из нукеров Мамая подумали, что сотник задумал открыть душу Аллаху.
Вот гнедой пролетел одно место на склоне небольшой горы, наверху которой рос огромный ясень. Сотник не мог и подумать, что был он на месте, которое останется в веках под названием «Могила Мамая». У карстового колодезя «Сычев провал» он остановил коня.
Здесь, в долине, били из-под земли родники, и к одному из них припал губами Мамай. Долго пил студеную воду, задыхаясь, до боли в горле. Потом сел и закрыл глаза.
Хан… Хан… Обидел ты незаслуженно своего верного сотника. Не простит он тебе этого… Не простит!
Джанибек вышел из юрты. Занималась заря. Солнце еще не взошло, но края облаков уже трепетали лиловым цветом, местами переходившим в пурпурный.
Тургауды стояли не шелохнувшись, положив ладони на рукояти кинжалов; казалось, они застыли, как изваяния. Джанибек, проходя мимо телохранителей, довольно похлопал по голому плечу одного из них, отчего у того от счастья засветились глаза и на лице обозначилось что-то вроде улыбки. Великий от белой юрты далеко уходить не стал, вскоре остановился и оглядел крепостные стены Кафы.
Оттуда вился черный дым.
«Что там жгут, вот уже который день и которую ночь? - подумал Джанибек. - И этот запах…»
Он вспомнил злосчастную вылазку генуэзцев, Абике, нежную Абике, и губы его вздрогнули.
И опять этот дым, то густой, цвета сажи, то желтый.
«Что там происходит?» - снова подумал каан.
А в крепости жгли чумные трупы. На каменных плитах площади были разложены костры, и мертвых дел мастера, облаченные в балахоны, с повязками на лицах, длинными крюками цепляли умерших, которых сами родственники выбрасывали из жилищ на улицу, и тащили по булыжным мостовым к огню.
Понуро бродили собаки. Многие из них тоже были заражены. Глаза их были тусклы, неподвижны, и столько в них присутствовало муки, что такую собаку жалели больше умершего человека. Умерший для тех, кто сжигал тела, представлял страшную опасность: его не жалели, а боялись… И вздыхали с облегчением, когда, дотащив труп, видели, как огонь пожирает его.
Когда стало известно в ордынском лагере, что в Кафе свирепствует чума, Мамай предложил забить песком и камнями родники, из которых сам недавно пил. Они питали Субадашский водопровод, снабжавший питьевой водой город.
Сотнику разрешили, он взял своих конников и поскакал к селению Солхат, быстро управился с порученным делом и остался там, зная, что солдаты гарнизона предпримут попытку очистить родники от камней и песка.
Терзалось ли сердце Джанибека, когда вспоминал о смерти родного брата Тинибека, причиною которой был?.. Наедине с собой во всем обвинял он свою мать… Это она, Тайдула, подстроила так, что еще до приезда Тинибека в Сарай его умертвили преданные ей эмиры. Но иногда что-то похожее на укор совести возникало в душе великого каана, когда он спрашивал себя: «А разве ты не знал о подосланных убийцах?.. Знал. И не ты ли поддался уговорам матери стать вопреки предсмертной воле отца ханом Золотой Орды?!»
Когда Джанибек задавал себе эти вопросы и когда перед его глазами проходили тени правителей еще со времен Чингисхана, он подозрительно вглядывался в сына и говорил себе: «И ведь этот может… Он еще молод, волчонок, а скоро и у него подрастут клыки…»
Но пока Джанибек не желал смерти Бердибеку, а, полагаясь на судьбу и исходя из поговорки «Чему быть, того не миновать», посылал сына в кровавые стычки… Погибнет… значит, действительно, судьба… Но всякий раз из этих стычек выходил Бердибек целым и невредимым. И этому в глубине души радовался Джанибек, но снова и снова посылал сына в самое пекло.
Вот и опять он приказал Мамаю взять с собой Бердибека, зная о том, что генуэзцы после засыпки родников обязательно предпримут атаку с целью овладеть питьевой водой…
Береговая стража ордынцев доложила сотнику, что два корабля от пристани Кафы направились в сторону селения Солхат… Но Мамай не стал их ждать там, а двинул свою сотню навстречу.
На рассвете сотник привел воинов к ущелью; он знал, что к водопроводу ведет от моря одна дорога и она проходит здесь. Мамай приказал собирать внизу камни, оставшиеся от обвалов, и затаскивать их наверх, а потом, приготовив луки и стрелы, затаившись, ждать на вершине. Ждать пришлось недолго. Из-за леса показались первые всадники, Мамай махнул рукой, предупреждая своих воинов о том, чтобы они не предпринимали пока ничего; генуэзский отряд должен полностью оказаться между скал.
Когда последний всадник поравнялся с первым засевшим на вершине мамайским лучником, на генуэзцев посыпались камни и стрелы…
Джанибек, услышав, что в крепости забили барабаны и запели трубы, подумал, что генуэзцы, обезумев от нехватки питьевой воды, решили предпринять еще одну отчаянную вылазку, и тут же объявил тревогу. Сам облачился в боевые доспехи, велел подать коня.
Но лучник из сотни Мамая привел «языка», местного жителя, который пробирался из крепости к своему дому за водой и провизией. И тот рассказал, что таких, как он, сами стражники у ворот тайно выпускают на промысел и что на рыночной площади сотнями продолжают жечь чумные трупы. А сейчас предают огню самого начальника гарнизона и воздают ему необходимые воинские почести. Вот почему бьют барабаны.
Джанибек приказал поднять с колен крестьянина. Тургауды кинулись к нему, но великий каан жестом руки остановил их:
- Я дарую этому человеку жизнь… Он принес мне приятную весть. Отпустите! - и бросил ему золотой. Бедняк поймал его на лету и от счастья чуть не лишился чувств…
Хан Золотой Орды созвал военный курултай.
- Не настало ли время предпринять еще один штурм? - спросил он мурз, темников, тысячников и сотников. - В крепости - чума, там сжигают умерших, водопровод перекрыт благодаря умелым действиям моего сына Бердибека и сотника Мамая, - хан с улыбкой повернул к ним голову, при этом мурзы и темники закряхтели и зашевелились.
[17]