Москвичи захоронили погибших, привезенных в столицу княжества, в конце Варьской улицы, в урочище, называемом Кулишки, и над братской могилой срубили обетный храм.
Пересвет же и Яков были схоронены отдельно, в Симоновом монастыре близ деревянной церкви Рождества Богородицы в каменной палатке под колокольней.
«Слава шибла к Железным вратам, к Риму и к Кафе по морю к Торнову и оттуда к Царь-граду на похвалу. Русь одолела Мамая на поле Куликове», - заключает свое сказание Софроний. И славу эту понесли во все края путешественники купцы-сурожане.
Глава 15. СКОРБНАЯ ТРОПА
О победе русских на Куликовом поле Тохтамыш узнал на другой день к вечеру. Он понял, что теперь Мамаю конец.
А Мамай с остатками войска двинулся к реке Мегу и, убедившись, что русские больше не преследуют его, стал приводить их в боевой порядок.
Своего битакчи Батыра он назначил начальником Первой тьмы, двух мурз - начальниками Второй и Третьей. Сам стал командовать резервным туменом, состоящим из лучших бойцов, куда входила и конная гвардия, половина которой полегла на куликовских ковылях, на берегах Дона и Непрядвы.
- Мы еще вернемся туда. Мы еще зачерпнем воду из Дона и напоим коней, но уже как победители, - говорил Мамай в кругу приближенных. Но всем было заметно, как он сдал за те недели, пока остатки его туменов искали друг друга: под глазами появились мешки, кожа на щеках одрябла, глаза потускнели, голос стал глуше, речь замедлилась. Мамай подозрительно стал приглядываться ко всем, ожидая предательства: вестники доносили, что в Золотой Орде уже сидит Тохтамыш. Кто знает, какие мысли владеют новым ханом, - а не двинет ли он свои тумены против обессиленного в Куликовской битве своего давнего врага Мамая?
Тохтамыш - потомок Чингисхана. Не заключит ли он тайный союз с таким же чингизидом Тулук-беком, который до этого жил «Дядиной мыслью», а теперь, подрубив великокняжеский стяг на поле боя и завоевав тем уважение простых воинов, может возгордиться и захочет истинной власти.
В одну из темных ночей Тулук-бека нашли на берегу реки с проломленным черепом. А палатку его дочиста ограбили - утащили не только золотые вещи и оружие, но даже халаты.
Мамай начал расследование, но воров и убийц не обнаружили.
Только одному человеку из всей свиты доверял повелитель - Батыру. В минуты особого расположения он даже называл его своим сыном: может, действительно испытывал к нему отеческие чувства, потому сам не имел детей…
Батыр, некогда спасенный им, отвечал Мамаю взаимностью и преданностью.
Когда доложили Тохтамышу, что умер не своей смертью чингизид Тулук-бек, он вышел навстречу Мамаю со своим войском. Произошла битва между синеордынцами и золотоордынцами: снова потерпел поражение Мамай и вместе с Батыром и осетином Джанаем, служившим при битакчи постельничим и ключником, бежал на Итиль. Но там его выдали Фериборз и Дарнаба.
В середине ноября Тохтамыш заключил пленников в поруб. Генуэзец рассказал хану о любви Мамая к русской девушке и как он пел об этом. Желая поиздеваться над бывшим «царем правосудным», повелитель Синей и теперь уже Золотой Орды перевел узников в ханский дворец, где заставлял Мамая петь и играть на хуре. Обычно при этом находились два приближенных хана мурзы Джаммай и Кутлукай и его жена Дана-Бике.
- Пой, Мамай, о силе степи, которую ты потерял, - говорил Тохтамыш. - А не будешь петь, я велю содрать с тебя шкуру, но перед этим в рот налить кипящего масла.
И Мамай пел, закрыв глаза, и рот его кривился, и он был жалок. Батыр, глядя на него, молча глотал слезы. Тохтамыш зло и ехидно щурил свои сарычиные глаза, Кутлукай и Джаммай улыбались, наслаждаясь этой картиной, не ведая, что одному из них скоро придется умереть страшной смертью. Только жена Тохтамыша, напудренная и намазанная рабынями, сидела с безучастным лицом.
Но однажды Мамай отложил в сторону хур и сказал:
- Я хочу, Тохтамыш, сказать тебе и твоим мурзам все, что думаю, пусть с меня сдерут кожу и в рот нальют кипящего масла. Золотой трон мой разбился подобно седлу, слетевшему со спины бегущего по полю коня. Из-за измены я очутился перед тобой, Тохтамыш. Ты можешь живого посадить меня на раскаленный таган. Но я родился сильнее тебя. Я - князь, которого сопровождали сто богатуров из почетных фамилий, и войско мое состояло из бесстрашных воинов.
Повернувшись к Батыру, Мамай с дрожью в голосе проговорил:
- Сын, где моя айбалта с золотой рукояткой? Где мой панцирь, каждое звено которого стоило тысячу золотых? Где казна, лежащая на шести арбах? И где мой родник детства, воду из которого пил я?
Тохтамыш в ответ сказал:
- Я потомок Чингисхана, в зрелых годах я отпер концом своей сабли твой дворец, Мамай. Я - разбрасывающий золото кусками, не дробя его на части. Я - ястреб, на лету ловящий добычу. Поэтому твою айбалту с золотой рукояткой я взял себе как военную добычу. Панцирь твой я надел на себя. Казну твою я растрачу для достижения своих целей. Родником твоего детства я завладел и, влив в него мед, теперь пью из него сам.
- Нет, Тохтамыш, родником моего детства тебе не завладеть. Из него не могут пить вонючие шакалы. Из него пьют львы, и я тот самый лев, который убивал твоих братьев, потомков Чингисхана, ставших шакалами…
Кутлукай сделал движение, чтобы позвать палача, но Тохтамыш знаком руки остановил его. А Мамай, сверкая глазами, продолжал говорить: какая-то неведомая сила овладела им и влекла в пропасть, и противиться этой силе он уже не мог.
- Я у друга зажигал огонь, а у врага тушил его. Я - черная туча, я - гроза и бью, как грозовая стрела. Я тверже оленьего рога, и, если бы ты вдел мне в нос железное кольцо, я бы и это вытерпел.
- Если ты такой, как говоришь, почему же тебя, льва и грозу, побил московский князь, как бездомного пса?
- А пойди на Москву, и узнаешь ответ.
- И пойду! - с вызовом крикнул Тохтамыш. Глаза его блеснули, и он с силой сжал золотую рукоятку айбалты.
Чем бы этот словесный поединок кончился - неизвестно. Скорее всего Тохтамыш снес бы секирой голову Мамая, или в нос бывшего повелителя Золотой Орды действительно бы вдели железное кольцо, или залили ему глотку кипящим маслом. Но в дверях появился Дарнаба в сопровождении нескольких аргузиев. Они были в черных плащах и при шпагах.
Тохтамышу с генуэзцами приходилось теперь считаться, как в свое время Мамаю. Они тоже подарили ему панцирь с «гусиной грудью», как некогда «царю правосудному», и обещали помощь в походе на Москву.
Аргузии объявили волю консула: Мамай должен быть на рассвете в Кафе у позорного рыночного столба. Над ним и его бывшим битакчи будет суд, так как по их вине перестала существовать закованная в латы, вооруженная алебардами итальянская пехота.
Тохтамыш молча кивнул в знак согласия.
Утром двадцать седьмого ноября Мамая, Батыра и осетина Джаная доставили в Кафу. День и ночь они стояли у рыночного позорного столба, а потом Мамаю и Батыру отрубили головы, а старику Джанаю выбили зубы и отпустили на все четыре стороны.
Последние слова Мамая и его битакчи перед казнью были следующие.
Батыр сказал:
- Хан, я прежде был невыделанной кожей, теперь моя кожа растянулась. Был я молодой лошадью, теперь эта лошадь уходилась, был я сталью - сталь разбилась. Мне жаль, что я расстаюсь с тобой…
Мамай сказал:
- Когда я нахожусь в положении всадника, лишившегося возможности править разгоряченным конем, потому что порвались удила, я говорю: «Не кричи, ибис! У тебя клюв крепкий, но голос ужасен, не кричи. Вот идут палачи. Возможно ли, чтобы не сбылись их желания? Нет! Эти люди настигнут нас, даже заройся мы в землю, как корень дуба».
И снова вспомнился Мамаю давнишний сон: огромный, весь заросший волосами человек, который лил туесами кровь на отрубленную голову.
И будто опрокинулись на него эти туеса, наполненные человеческой кровью, и перед глазами поплыли трупы. Вспоротые животы женщин, младенцы, разрубленные на куски. Почему возникло это видение перед ним сейчас, когда скоро оборвется нить его жизни?