Парень-пушкарь заволновался:
- Близко стоит… Может, жахнуть?
- Погодь… Теперь моя очередь. Уж из самострела я точно сниму этого красавца с белой лошади… - сказал суконщик.
Прячась за башней, он как следует прицелился и нажал на спусковой крючок. Стрела, пущенная из самострела, обычно летит с огромной скоростью, от такой стрелы не увернешься и щитом её не отобьешь. Даже если бы она попала не в кожаную прокладку лат, а в одну из соединительных медных блях, то все равно бы прошила тело насквозь. Акмола, не успев даже охнуть, замертво свалился на землю.
Галдя и грозя, конники подхватили своего начальника и ускакали.
- Теперь жди приступа… - сказал кто-то из пушкарей.
Но приступа в этот день не последовало. Хан был опечален гибелью племянника и не знал, что делать дальше.
Приведя под стены московского Кремля свои тумены, он думал быстро взять его штурмом, даже осадные машины не привез. Но теперь убедился, что быстро не получится. Хан даже не мог предположить, что вокруг Кремля такие мощные стены.
Подступая к ним, Тохтамыш надеялся и на безалаберность русских; когда ему доложили, что московиты потрошат винные погреба, он сказал приближенным:
- Вино - наш союзник.
Не знал также хан, что у московитов появились пушки, их давно научились лить не только в Москве, но и в Твери, Пскове и в Устюжне Железнопольской, расположенной в четырехстах поприщах от Новгорода.
(Орудийные стволы на Руси в описываемое время изготовлялись из железной крицы. Для этого нагревали руду древесным углем в специальных горнах - домницах. Получали небольшой кусок пористого железа, так называемую крицу. Крицу тщательно проковывали для того, чтобы освободиться от шлака и сделать металл более прочным. Затем из этого металла ковали железные полосы и свертывали по форме трубы. А когда труба была готова, продольные швы на ней заваривали опять-таки кузнечным способом.
Для стрельбы из этих пушек применялась смесь селитры, древесного угля и серы. Порох завозили на Русь купцы, торговавшие, несмотря на ордынское иго, с Китаем и даже с Индией.)
Еще двое суток степняки поглядывали на Кремль, ничего не предпринимая. Защитники приободрились.
Может, так ни с чем и ушел бы хан Тохтамыш от кремлевских стен, если бы не русская доверчивость. Утром 26 августа появились несколько знатных ордынцев. Шли пешком, без коней; горожане сразу смекнули - идут на переговоры. И вдруг среди чужаков узнали своих.
- Да это же Васька Кирдяпа!
- А рядом брательник его Семен! - разглядели со стен сыновей князя Суздальско-Нижегородского Дмитрия Константиновича, тестя Дмитрия Ивановича Московского. Дивно было это и непонятно. Если бы в Кремле находился и сам Дмитрий, то и ему также стало бы непонятно: почему это родные братья жены пребывают среди ордынцев?
Дело в том, что еще задолго до нападения на Русь Тохтамыша брат князя Дмитрия Константиновича Борис и его племянники Василий и Семен, не желая подчиняться Москве, возвели напраслину; они уверили хана, что Дмитрий Московский и Олег Рязанский хотят перейти на сторону литовского князя Ягайла и вместе с ним напасть на Орду.
Тохтамыш потому и спешил, не задерживаясь, к Москве, чтобы опередить противников. А помощь Олега Рязанского объяснил его трусостью, решив отомстить ему на обратном пути.
Как только хан оказался около Москвы, Борис Константинович снова послал своих племяшей. Тохтамыш и использовал их, чтобы уговорить московитов открыть ворота. Борис же заранее заручился обещанием Тохтамыша; если Василию и Семену это удастся, то, уходя из Руси, хан не тронет Суздаль и Нижний Новгород и отдаст этим городам предпочтение перед Москвою.
Такое было дело…
- Смотри, ордынцы с княжичами идут, - обернулся суконщик к молодому пушкарю. - Беги на Неглинную башню, отыщи Остея и боярина Федора Свибла и приведи их сюда.
Князь и боярин долго ждать себя не заставили - вскоре появились на Фроловской башне. Под ней напротив ворот уже собрались ордынские переговорщики. Среди них своим снаряжением и шлемами с шишаками выделялись Василий и Семен.
- Эй, московиты! - начал речь один знатный мурза, коверкая русские слова. - Хан любит своих добрых подданных. Он не хочет воевать с вами, хотя вы убили его племянника. Хан вам не враг, он враг великого коназа, а Димитрия нет среди вас. Поэтому вам нечего бояться. Хан удалится от Москвы, как только вы выйдите к нему с дарами и впустите в Кремль, чтобы он осмотрел его. У нас в Сарае есть христианская церковь, и пленные урусы в ней спокойно молятся. Спросите своих княжичей Василия и Семена. Мы, побывав в Суздале и Нижнем Новгороде, не тронули ваши святыни и не сожгли ни одного дома.
- А почему стали жечь наши посады? - спросил со стены Федор Свибл.
- Там почти все вы пожгли сами, - ответили снизу.
Это действительно было так.
- Не бойтесь, открывайте ворота: клянемся, что хан Тохтамыш не сделает вам ничего худого, как не сделал нам… - заговорил Кирдяпа.
- Хан Тохтамыш и Рязань не тронул, когда Олег принял его добром. Так будет и с вами, - поддержал Семен.
- Что делать будем? - спросил Остей Федора.
- Вроде бы все по правде, - ответил боярин. - Отворим ворота, пустим одного хана с богатурами - пусть полюбуются тем, что есть в Кремле, дары поднесем…
- Надо бы народ собрать.
- Это верно.
- Вы подождите, - крикнул Остей ордынцам. - А мы посоветуемся с народом, боярами и святыми отцами.
- Подождем, - радостно ответили снизу, чувствуя, что дело сдвинулось.
Остей, собрав народное вече, выступил на нем и передал разговор с мурзами и слова Василия Кирдяпы и Семена.
В конце он заявил:
- Если мы проявим излишнюю недоверчивость, то она может стать для нас пагубной. Думаю, что безрассудно подвергать далее Кремль дальнейшим бедствиям осады, когда есть способ прекратить их.
С князем горожане, поспорив, согласились. Решение передали ордынцам. Те закивали головами и удалились. Вскоре у стен появился сам Тохтамыш на вороном коне с несколькими сотнями богатуров, а чуть поодаль встали ровными рядами тумены. Сзади, чтобы никто не увидел со стены, за повозками ордынцы прятали уже связанные для приступа лестницы.
Фроловские ворота открыли. Литовский князь вышел первым. Он нес дары, за ним шли духовенство с крестами, бояре и простые горожане.
Остея богатуры сразу отделили и повели к хану, там его тотчас умертвили. Ордынцы только этого и ждали: они бросились в ворота, не дав русским даже сделать попытку закрыть их.
Ворвавшись в Кремль, татары начали резню. А в это время другие, приставив со всех сторон к стенам лестницы, уже взбирались по ним наверх.
Защитников охватила паника. А ордынцы рубили всех подряд: стариков, женщин, малых детей, подсекали кресты, иконные доски в церквах, сдирали с них золотые и серебряные оклады.
Разграбили великокняжескую казну, боярские житницы, склады купцов, сожгли многие церкви и находящиеся в них книги, стопы книг в два-три человеческих роста.
«И бяше тогда видети во граде плачь и рыдание, и вопль мног, и слезы, и крик неутешаемый, и стенание многое, и печаль горькая, и скорбь неутешимая, беда нестерпимая, нужа наужасная, и горесть смертная, страсть и ужас, и трепет, и дряхлование, и срам, и посмех от поганых крестьяном», - с болью в сердце записал тогда летописец. И в конце подытожил: «Сии вся приключися за умножение грех наших…»
Затем Тохтамыш, ободренный столь неожиданной удачей, разделил свои тумены на две части: одна пошла по Владимирской дороге, другая - на Звенигород.
Возле Переславля ордынцы едва не настигли повозку великой княгини Евдокии; её с детьми дружинники погрузили в лодку и отплыли на середину озера. Тем и спаслись. Сам город был сожжен дотла.
…Когда из Костромы уже вместе с прибывшей туда семьей вернулся в Москву Дмитрий Иванович, то он, скорбя при виде разоренной Москвы и почерневшего от копоти и смолы Кремля, плакал. Но подавив в себе слабость, первым делом велел погребать мертвых. Князь давал гробокопателям по рублю за восемьдесят человек, которых хоронили в одной могиле. Это составило триста рублей, следовательно, в Москве тогда погибло двадцать четыре тысячи человек, не считая сгоревших и потонувших.