— Кесь ке се? — поинтересовался Валерий Иванович. Натка уже успела заметить, что он употребляет галлицизмы только в минуты сильного волнения.
— Автомат поддержания жизни, модель третья…, — пояснила дама с прической в виде халы на крашенной голове.
— И долго он… поддерживает? — продолжал интересоваться Бекренев.
— В данном конкретном случае, менее суток… Но мы полагаем, что сумеем продержать этот препарат в течении недели!
— Почти как у Александра Беляева! В романе «Голова профессора Доуэля!» — гордо сказал козлобородый. — Правда, потом назад пришивать головы к телам мы пока ещё не научились… Но мы над этим работаем!
Перед Наткой на стеклянном возвышении, в окружении блестящих хромированных и прозрачных стеклянных трубок, по котором чуть слышно жужжащие насосы перегоняли разноцветные жидкости, была закреплена девичья голова с аккуратно заплетенными косичками.
Было видно, что голова живая… У неё чуть розовели щеки и трепетали полу — прикрытые ресницы…
— А ведь у нас она и говорить может! — с гордостью произнесла научная дама. — Вот я сейчас…
Она полезла куда-то за ширму, чуть зашипел выходящий из полуоткрытого рта воздух… На крохотном курносом носишке вспух и тут же лопнул пузырек сопли.
Голова открыла голубые, как васильки, глаза, посмотрела Натке прямо в душу и, мучительно изгибая губы, прошипела — ма-ма… ма-ма… ма-ма…
У Натки закружилась голова и потемнело в глазах… Но она сумела преодолеть себя. Свою позорную перед лицом врага слабость. Потому что рядом и вкруг них были враги, фашисты… а кто еще мог ТАКОЕ сотворить?
И у Натки стало вдруг легко и спокойно на душе.
Фашисты? Ну это же совсем другое дело. Это же всё меняет…
— Валерий Иванович, командуйте, будьте так любезны…
— Ой, да ну что тут особо скомандуешь, Наталья Юрьевна… Мочи козлов.
Краем глаза, даже не поворачивая головы, мгновенно оценивший диспозицию Бекренев уже смещался чуть левее, выходя на директрису стрельбы с позиции Сванидзе в сторону Наташи, перекрывая её своим телом… При этом он успевал благодушно что-то отвечать смертельно побледневшей девушке, замечая, как напрягся, словно туго сжатая пружина, подросток Маслаченко и наоборот, расслабленно улыбается своим щербатым ртом о. Савва, как Актяшкин поудобнее перехватывет свой батожок, как рука Сванидзе тянется к кобуре и как вскидывают — медленно, медленно, точно в страшном сне, короткие стволы своих машинен-пистоле охранники…
Время ощутимо замедлило свой бег, готовое через огромную, непреодалимую, секундную пропасть взорваться коротко-ослепительной, безнадежной схваткой…
— Стой! Опустить оружие, — раздался очень спокойный, даже чуть ленивый голос.
Один из прибывших из Москвы вместе со Сванидзе тупых бездушных костоломов, с лицом потомственного русского дебила и кровавого палача, вдруг поднял вверх свою открытую правую ладонь.
Замершие в немой сцене (и не удивительно! вдруг заговорил дубовый шкаф, точнее, бронированный сейф! горилла! который использовал свою бритую наголо, огромную голову с узенькой полоской лба над мощными надбровными дугами неандертальца, исключительно для того, чтобы в неё есть…) все окружающие с изумлением уставились на сержанта ГБ. То есть, почти все: кроме его двоих сослуживцев, таких же шкафообразных сержантов, которые с видимым облегчением исполнили, как видно, долгожданный ими приказ своего старшего коллеги.
— Товарищ государственный инспектор! Представляюсь по поводу прибытия в ваше распоряжение: сержант ГБ Иванов! — повернувшись чуть боком к Сванизде и не отрывая от него внимательного взгляда своих пронзительно-ледяных голубых, как весеннее небо, глаз, отрапортовал громила, ловко кинув к виску лопатообразную ладонь. Потом добавил, очень вежливо:
— Прошу вас, товарищ старший лейтенант ГБ, не баловать! Мне еще надо вас обратно в Столицу доставить, причем желательно одним куском… А уж в каком именно виде, вам самому выбирать, мне по этому поводу особых указаний руководством дано не было.
— Э-э-э… Ви таки что сэбе позволяете? — от испуга перешел на национально-колоритную речь мордовско-республиканский внутренний нарком, товарищ Вейзагер. — Ви вообще кто такой?!
— Неужели же непонятно? — пожал могутными плечами борца сержант. — Иванов, моя фамилия. Отнюдь не Рабинович!
Произнесено это было с таким угрюмым выражением твердокаменного лица, что только Бекренев из всех присутствующих и догадался, что это была такая незатейливая шутка.