Стыд, стыд, господа мои… К кому он испытал вдруг такое неслыханное звериное влечение? К невинному, чистому ребенку, юной наивной девочке… Ну, как если бы он увидал няньку, купающую голенького младенца, и воспылал бы к этому дитяти греховной страстью…
Выручил было Бекренева раздавшийся телефонный звонок. Он ринулся, чуть не снеся по дороге оторопелую пионэр-вожатую (так в тексте), извинившись, попытался её обогнуть и зацепился углом своей простыни за острый выступ на обитой штофом старинной козетке (которую, мерзавку такую, он самолично подобрал на ильинской помойке, отмыл, заштопал… а она вот чего!)
Застрявшая простыня дернулась вниз, и Бекренев вдруг очутился нос к носу с двумя молоденькими барышнями, одетый лишь в линялые ситцевые трусы до колен. С пионерским галстухом (так в тексте) на голой шее, ага. Да Господь с ними, с этими трусами! Чистые, и ладно. Нынешняя молодежь, привыкшая к спорту и гимнастическим праздникам, при виде мужских culotte в обморок не падает. Но то, что было под трусами…
Вообще, Господь Валерия Ивановича своими щедротами отнюдь не обидел, а потому пионэр-вожатая мигом радостно-восхищенно подняла домиком белесые, как у поросенка, бровки, уставив взор свой томный на вдыбленную бекреневскую плоть, удивленно повела белокурой головкой и аж рот приоткрыла от изумления… На её круглом, курносом лице явственно читалось недоверие к своим голубым глазкам, и было видно, что она с трудом сдерживает себя, чтобы робко не потрогать ладошкой такое чудное, редчайшее явление живой природы, дабы убедиться в его несомненной подлинности.
К счастью, было видно, что зато Наташа в силу своей чистоты и невинной неискушенности просто ничего и не поняла.
Приседая, непрерывно, почему-то по-французски, извиняясь, Бекренев бочком-бочком, как краб, прокрался в комнату и захлопнул наконец за собой дверь. Не обращая внимания на дребезжащий пронзительной бесконечной трелью междугороднего вызова аппарат, он швырнул простыню в угол и насилу лихорадочно разыскал в углу шкапа (так в тексте) пусть не глаженные, но достаточно приличные брюки.
Натянув их на себя, Бекренев попытался сорвать с шеи проклятый галстух, но только туже его затянул и чуть было не задушился…
Плюнув на него, он схватил телефонную трубку:
— Алло, вас слушают!
Но в трубке раздавались только длинные гудки… Валерий Иванович опустил в задумчивости черную эбонитовую трубку на корпус аппарата, и прислушался. С улицы доносился совершенно неожиданный здесь и сейчас стук молотка.
Распахнув окно, вдохнув полной грудью сырой и бодрящий после грозы воздух, Бекренев высунулся с подоконника по пояс, дабы посмотреть, кто это у него на дворе хозяйничает? И увидал одного из давешних пионэров, приколачивающих к стене его дома красную жестяную сатанинскую пентаграмму.
— Ты это чего делаешь? — вскричал Валерий Иванович. — Ты это зачем?
— Все в порядке! — радостно улыбнулась ему вставшая под окном, как лист перед травой, уже скинувшую свою зеленую накидку пионэр-вожатая, и, чуть прогнув спинку, (так, что не выдержавшая напора юной плоти пуговка на блузке отлетела, словно пуля!), ленивым жестом поправила свою белокурую шевелюру. — Красная звездочка, это значит, что теперь мы берем над вами шефство! Будем вам во всём помогать… Ежели чего, меня Ксюшей зовут. Только позовите… Да меня и звать не надо, я сама к вам приду…
И руководитель местной школьной молодежи глупо захихикала, бесстыдно глядя на Бекренева своими круглыми, как у коровы, глазищами…
— Ну и чего ты на неё пялишься? — зло прошипел кто-то сзади. И Валерий Иванович чуть не взвыл: нежная девичья лапка впилась ему в бок всеми своими пятью острыми коготками, да с ещё с подвывертом…
Когда Валерий Иванович, точно малость постаревший Иосиф Прекрасный от сладострастной жены Потифара, наконец бежал от пышнотелой красногалстучной юницы, совершенно по-библейски оставив в ея руках край своего белого пеплоса, о. Савва осторожными намеками быстро прояснил для себя суть дела…
Вот вам и мутный Бекренев! доселе вызывавший в душе о. Саввы какие-то смутные сомнения. А казалось бы, почему? Вот, человек живет нараспашку, что у него на уме, то и на остром злом языке, а всё как-то не лежала у батюшки душа к нему… Всё чудилось о. Савве в нём какая-то странная двойственность, точно прозревал он над бекреневской головою некую странную двойную аспидно-черную тень. Ох, права была матушка Ненила, которая не раз ему говорила: мнителен ты больно, батька!