Дверь парной распахнулась, и в предбанник выкатился красный, как вареный рак, дефективный подросток Маслаченко, прикрывающий свой микроскопический стыд мокрым лыковым мочалом.
Увидев нелепо нарядную, точно этническая кооперативная кукла, Натку, Маслаченко выпучил глаза, и с восторгом заорал:
— Ух ты! Тётя Наташа! Вы такая здоровская, ну прямо как настоящая торфушка с Тишинки!!
Услышав эту искреннюю, рвущуюся из чистого мальчишечьего сердца, похвалу, Бекренев заржал так, что аж повалился на спину, от хохота дрыгая в воздухе обтянутыми стареньким исподним ногами…
Натка отнюдь не упустила представляющейся возможности, и осторожненько пнула Его своим новеньким, вкусно пахнущим лапоточком.
Словно легендарный Чапай в одноименной фильме, сыгранный Борисом Бабочкиным, Бекренев задумчиво наклонился над дощатым столом, водя по листу бумаги карандашом, остро-заточенным хитроумным способом, лопаточкой… В качестве любопытного Петьки выступала на этот раз Наташа.
А сидевший поодаль Филя, внимательно наблюдавший за художественным творчеством Валерия Ивановича, поминутно что-то ему указывал, и даже, взяв карандаш из его рук, что-то дорисовывал и поправлял…
Внимание Наташи привлекла россыпь значков — пятиконечных звездочек, вытянувшихся, словно Млечный Путь, по правой стороне самодельной карты снизу вверх.
— Это что такое? — указала девушка своим тонким пальчиком на звездную сыпь.
— Это? Это, Наталья Юрьевна, будут тут у нас лагеря…
— Какие лагеря? — не поняла та. — Военные?
— Нет, и даже не пионэрские… Истребительно…, тьфу ты, исправительно-трудовые. Сорок семь аж штук! От самой Потьмы и до самого нашего Барашева… Поселки Явас, Парца, Лесной, Озерный, Сосновка, Пионерский, Ударный… Это у них вроде райцентров. А уж Потьма тогда — суверенная столица всея нэзалэжной Темлагии… Кстати, по европейским масштабам получается вполне-таки пристойное государство! Побольше будет по территории Люксембурга, Лихтенштейна, Мальты и Андорры, причем вместе взятых… И что самое печальное, нам именно туда и надо! — и Бекренев ткнул острием карандаша в самую дальнюю окраину лагерной галактики. — Придется нам пробираться насквозь через весь этот, прости Господи, лесисто-болотный Шеол, с форсированием его рек: печального Стикса, ледяного Коцита и огненного Флегетона…
— Парца, Виндрем и Явас, — согласно кивнув головою, перевел с греческого Филя.
— Вот-вот… Причем явно не по мостам. Их в тех краях не так, чтобы много… Да и что с них толку, коли на каждом мосту по посту? А реки там…
Тут Филимон Кондратьевич, взяв из пальцев Бекренева карандаш, вокруг самой по себе прихотливо извилистой нитки Парцы накрутил такое безумное количество стариц и плёсов, что лист бумаги стал похож на след прожорливого жука-короеда под сосновой корой.
— Да, не думал я, что так скоро вновь увижу вахту с плакатом «Труд есть дело совести, гордости и чести!», выглаженную граблями, как сад камней, запретку, маячащего попку на вышке, и услышу чарующий лай немецких овчарок!
— Валерий Иванович, а за что вы сидели? — осторожно спросила Наташа. — За ту девочку, да?
— Что? — удивленно спросил Бекренев. — А… Да что вы! Конечно же, нет… Там ведь и дела-то никакого возбуждать не стали! Да и кому возбуждать было? Помню, тогда вышел мой фельдшер из процедурной, где у меня операционный стол стоял, а отец девочки к нему подходит так грустно — што, мол, не потрафил дочурке моей дохтур? А фельдшер на него как напуститься: мол, ты што? Ты зачем её к нам вообще привез? Вот, наш дохтур и делать ничего не стал, посмотрел токмо, расстроился шибко да простынкой её накрыл. Мы ведь мертвых пока воскрешать-то не умеем… А мужик ему кланяется в пояс: ты уж прости нашу необразованность, мы ить люди тёмные, да откуль нам знать-то, поди дорогой она вроде ить ишшо двошала… (так в тексте) Я стою, сам от стыда дышать не могу… А тот мужик потом мне ещё к Рождеству гуся привез, всё извинялся за напрасное беспокойство.
Бекренев мучительно заскрипел зубами… Потом, успокоившись, продолжил:
— Нет, я чалился не «за что», а только исключительно «почему»! Литерка «СОЭ», сиречь социально-опасный элемент. Прежде всего, видимо, опасный для самого себя, так что общество сочло, что мне показан строгий режим, регулярное диэтическое питание в виде магаровой каши и селедочных голов, плавающих в том, что в сих не столь отдаленных местах почитается за суп (вот интересно, а куда деваются все остальные части этой самой универсальной рыбы-селедки?) и мне не жить без культурного досуга в виде игры без интереса…