— Тётя Наташа! Вы конфетки-то попробуйте, хоть одну! Ведь в самой Москве таких нет… Если только через драку-собаку в Елисеевском ухватишь…, — дефективный подросток Маслаченко тщетно пытался соблазнить девушку шоколадными конфетами в ярких обертках.
Та угрюмо шла по улице, гневно почесывая маленькие кулачки и бормоча себе под нос невнятно что-то вроде: «Ишь ты… по заднице она хлопает… нашлась тут одна такая… вот я ей так хлопну! попадись она мне только ещё раз… сама заведи себе своего, и вот его тогда и хлопай… а к чужим не лезь!»
Бекренев дипломатически отмалчивался, дабы тоже часом не огрести под горячую руку. Щипок на даче в Ильинке он прекрасно запомнил.
А между тем, рядом с ними, пользуясь прекрасным летним днем, под льющуюся из черных раструбов уличных репродукторов музыку Цфасмана, под оплетенными побегами в стиле арт-нуово кованными уличными фонарями, по главной улице, носящий имя понятно кого (Феликса Дзержинского. А вы что подумали?) прогуливались счастливые жители социалистического фалансера. Праздник жизни шел своим чередом.
Синели коверкотовые гимнастерки, носящие в петлицах вместо привычных кубарей, шпал и ромбов непонятные звездочки и кружочки… Одетые в шелка и панбархат дамы вежливо раскланивались друг с другом, ревниво оценивая друг у друга сумочки, туфельки и браслеты… Останавливались у круглых тумб, изучали культурную программу: куда пойти? В клуб железнодорожников на фильм «Бежин Луг» (о, не беспокойтесь! Это не Тургенев! фильм посвящался «светлой памяти Павлика Морозова — молодого героя нашего времени», 14-летнего мальчика из уральского села Герасимовка, убитого, по канонической версии, в отместку за разоблачение кулаков-саботажников — в том числе собственных отца и деда. «Павлик Морозов, убит кулаками. Причем кулаками его бил родной дедушка…» — черный юмор тридцатых годов), или в клуб Управления, где даёт спектакль самодеятельный (из профессиональных московских артистов) театр УЛЛП ГУЛАГ (который в шутку так и называли — Камерный театр). Ставят оперетту «Золотая Долина» Исаака Дунаевского, о перековке заключенных. В спектакле счастливые, избавленные от общих работ, зэка, изображающие счастливых, перевыполняющих план на общих работах, а именно на лесосеке зэка, счастливо поют и пляшут… Ровно безмерно счастливые крепостные пейзане, изображающие счастливых крепостных пейзан в дворовом театре графа Шереметьева. Русская Аркадия, бля.
Из окон (кто сказал, шалмана?) столовой комсостава доносится веселый смех, звон бокалов, в которых пенится «Советское Шампанское» и плещется спирт (коктейль «Звездная ночь»). Впрочем, кокаина серебряный иней в туалете никто уже не нюхает. Мода на него уже отошла, вместе с безвременно усопшим бывшим товарищем Ягодой.
Умеют люди ударно работать, умеют хорошо и широко отдыхать… А у дверей столовой смиренно ожидали своего загулявшего «паровоза» прикованные к чугунной лавочке ударники-саботажники-осужденные-лесорубы. Работать и отдыхать не умеющие.
И дошли бы наши герои до вокзала, и сели бы они на рабочий поезд до… Яваса. Потому что до Барашева, со вчерашнего вечера, поезда, распоряжением Инстанции, вообще не ходили…
И закончился бы их путь на первой же остановке, затерянном в непроходимых лесах о. п. Волковка, где, извините за каламбур, тамошние оперчекистские волки, заточенные на поиск беглых, уж выпотрошили бы весь состав, вывернув его шерстью наружу… Команда такая у них из Главка прошла, ага… С указанием примет. И другим указанием: указанных в ориентировке лиц живыми не брать! Извините за тавтологию, канцелярит-с…
Но… не судьба.
— Эй, девка! Ну-тко, помоги мне… Подержи-ка пискунов!
Пышногрудная баба, с простонародным добрым лицом, туго затянутая в синюю гимнастерку с красными петличками старшего надзирателя, держала сразу четырех младенцев: двоих под мышкой слева, двоих справа, прижимая их к себе мощными руками, которыми только снопы метать.
Испуганная Наташа кинулась их подхватить, ей на помощь поспешил и о. Савва, и даже дефективный подросток…
— Уф, умаялась… Как они, скрипят там еще? — заботливо спросила затянутая кожаным ремнем баба.