— Вокруг вашего института, Ленсанна… ошивается не просто подозрительная публика…, но закоренелые бандиты, с которыми периодически встречаются сотрудники Отделения…, — продолжал он. — Это не может происходить без вашего ведома…
— Мы пришли за помощью, — заговорил младший, забывая о недавних угрозах: молодой мужчина в уродливых роговых очках с толстыми линзами, светлом широком галстуке с двухнедельным узлом, будто прибыл только что из Бугульмы, полными розовыми щеками, скрывающими бесформенный нос, безволосым лицом и летними светлыми туфлями-мокасинами под черными шерстяными брюками, которых он стыдился в дорогом кабинете Лопухиной и неловко прятал под стул. — Специфика вашего учреждения и авторитет Ковбой-Трофима не позволяют провести обычное расследование…
— Помогите нам, — перебил его Волошин. — Сообщите, что вам известно о действиях, представляющих для нас интерес…, — он замялся на мгновение, стараясь поделикатнее купить ее, — а мы с коллегой…, а ведомство наше постарается вывести вас из игры…
— А если откажусь? — это был чисто исследовательский вопрос и она не могла не задать его.
— Тогда вы станете одним из фигурантов будущего дела…, для начала…, — сказал младший, доставая из-под стула мокасины, и посмотрел на старшего.
— Позвольте откланяться, уважаемая Ленсанна, — встал, улыбаясь, Волошин. — Моя визитка, — и с сожалением посмотрел на кофейный сервиз в углу на низком столике с толстой стеклянной доской…
— Я боюсь, — сказала Елена Лопухина, тоскливо глядя в лицо Ковбой-Трофима: тщательно выбритое, странно татарское иногда, как сегодня, с удивительно гладкой, почти пергаментной кожей без морщин, только у глаз, чуть раскосых, глубокая сеть, выдающая возраст, и крутые складки вокруг сухих слишком узких губ…
— Этот следователь из Прокуратуры, действующий по навету Экономической полиции, не какой-то ментовский придурок-говнюк — a shit-hell-cop, поощренный за старания денежной службой… Он производит впечатление умного порядочного человека…, и знающего… Если он раскопает наш гадючник…
— Что значит «раскопает гадючник»?! — взвился Ковбой и, швырнув вызывающе громко столовые приборы, начал привычно рости, возвышаясь над ней, над столом, официантами, удивленно поглядывающими на них, над негромким шумом дорогого загородного ресторана, в котором не встретишь знакомых…
— Ты что, умыкала людей и потрошила в институтских подвалах или в Виварии?! Или даже на стороне где-то…?! Или покупала у этих бандитов органы для трансплантации…?! Или продавала их?! Отвечай! — он не на шутку разошелся, заполнив худым тренированным телом дорогой кабак.
— А госпитализация вне листа ожидания…? А выбиваемые из больных гонорары за операции… и дорогие подарки…? А две-три ежемесячных «черных» почки транзитом в Евротрансплант… или мимо, серые трансплантации и сомнительные плаценты рожениц… Этот груз в последнее время давит все сильнее…, и страх — такой липкий и безысходный, будто во сне, и все сильнее хочется избавиться от них… — Лопухина раскраснелась и говорила громким шепотом, не успевая набирать в легкие воздух: — This burden gripes my middle kidney, [21] как говорит Фрэт…
Последнню фразу Ковбой не услышал, потому что смотрел на приближающегося официанта. Извинившись, тот поставил на стол третий прибор, негромко прозвенев посудой и, вежливо кивнув ему, отошел…
Елена Лопухина рассеянно поглядела на большие чистые тарелки, что принес официант, помолчала, успокаиваясь, отхлебнула финской водки из широкого стакана для виски, который специально попросила принести для себя, и уткнулась лбом в плечо Ковбоя, забыв привычно поглядеть по сторонам…
— Take me, darling, [22] — попросила она внезапно и улыбнулась, прикрыв глаза, и, облизав губы, вдавила лицо в Ковбоев пиджак.
— Что, детка? — не расслышал он и склонившись к ней, положил руку на голову.
— Fuck me, please! [23] — Лопухина отстранилась и уставилась ему в лицо просительно… — Только за этой работой я забываю обо всем…
— Как?! Сейчас? — изумился Ковбой-Трофим и взглянул на часы.
— There is the tremendous shitter in the cook-shop[24], — сказала она заметно возбуждаясь, — чистый, как операционные, — будто уже видела себя в тесной кабинке, не рассчитанной на двоих, повиснув на Ковбое, сдвинув в сторону штанишки, обвив его ногами и уперев разведенные руки в боковые стенки, чтоб удобнее двигать тазом, убыстряя темп и чувствуя в себе напряженный подрагивающий пенис, делающийся с каждым движением все больше, как Ковбой в гневе, покуда, наконец, туго не заполнит собой все пространство внутри, а потом и кабинку, и тогда еще несколько судорожных неистовых движений, и долгий, сладостный, и всегда немного мучительный оргазм станет сотрясать ее тело, передаваясь ему, и оба они замрут, прислушиваясь к продолжающемуся наслаждению…
— Хорошо! — внезапно согласился он. — Идем! — и засобирался, еще не вставая, а ей уже не хотелось, потому что картинка в туалете, нарисованная разнуздавшимся воображением, оказалась такой яркой и правдоподобной, что гениталии успели отреагировать, и она чувствовала теперь, как вытекает густая горячечная жидкость, и пожалела, что забыла прокладку «на каждый день»…
Ковбой встал, взялся за спинку стула Елены, и столько отваги и решимости было в его лице, словно собрался не на быстрый секс — bunny fuck в туалетной кабинке дорого кабака, а на Президиум Академии Наук выбивать деньги для любимого Цеха… И она не стала противиться… Молча поднялась, положила руку ему на плечо и незаметно подтолкнула к выходу…, как подталкивал он к письменному столу или подоконнику в своем кабинете…
— Ленсанна! — раздалось у них за спиной. Она не замедлила шаги, не обернулась и даже не дернулась, мучительно пытаясь вспомнить кому принадлежит этот строгий спокойный голос, несущий тревогу и страх, и тут же вспомнила, и ноги сами прилипли к полу…, и уже не хотелось отдирать их…
— Добрый вечер, Елена Александровна! Какая неожиданная встреча… Позвольте представиться вашему спутни…
— Здравствуйте! — сухо перебила Лопухина и, повернувшись к Ковбой-Трофиму, добавила: — Следователь Волошин… Я рассказывала вам…
Ковбой молча наклонил голову и сразу двинул к выходу, увлекая за собой Елену… В безлюдном холле, уставленном живыми растениями в кадках, двухместными кожанными диванами и низкими столиками с ножками чугунного литья и такой же узорной доской тонкой вязи, прикрытой кварцевым стеклом, они остановились, потому что притормозил Ковбой-Трофим, нерешительно поглядевший на Елену:
— Давай отложим, детка, bunny-fuck до возвращения из ресторана, — попросил Ковбой…
— Нет! — яростно сказала Елена. — Сейчас! И пусть этот сукин сын видит, что не трусим… и что вы…, академик Трофимов, не боитесь его…, — и шагнула к дубовой двери туалета, отбросив тяжелую портьеру…
Когда через несколько минут они усаживались за стол, полные достоинства, чопорной строгости и душевного покоя, весь дорогой загородный кабак вместе с официантами и живым оркестром цыган из пяти человек, привстав на цыпочки, бесшумно аплодировал им в душе, восхищаясь отвагой и непосредственностью пожилого джентелмена в строгом вечернем костюме и красивой нарядной женщины пластикой тонкого тела, похожей на молодого дога…
— Неужели это я кричала ему безуспешно минуту назад: «I wanna once more, rider!» [25], а он улыбался в ответ: "We are in the public toilet. You said my own darling: «bunny fuck only!», [26] — подумала Лопухина растерянно и спросила: — Где этот сукин сын? — пытаясь глазами отыскать Волошина и трудно переводя дыхание, чувствуя, как Ковбоева сперма и собственная влага медленно вытекают из нее и, сразу делаясь холодными, скапливаются на кожанном сиденьи стула, протекая сквозь тонкую ткань платья…