Всю свою жизнь я жила так, будто я молода, но сейчас я стала старой и поняла, что драгоценна не только молодость, но и кое-что еще.
«Первое, что действительно важно обо мне знать, – я родилась во время Второй мировой войны. Карточки. Все такое. Я бананов не пробовала до семи лет. Правда, когда попробовала, мне не понравилось. Был дефицит. Всем приходилось вязать. Можно даже найти тогдашние схемы вязания свадебных платьев. Все часами вязали. А еще мы искали ореховые скорлупки, раскрашивали их и делали из них небольшие веточки с цветами. Жили под девизом «Сделай сам».
Вивьен теребит руками свою вязаную юбку, а затем берет со стола свою детскую фотографию.
«Я модельер, а еще я из тех, кого называют активистами. Мне кажется, с малых лет я была такой. Мне иногда неловко рассказывать о том, из-за чего может сложиться впечатление, будто я была особенной или какой-то пай-девочкой. Это не так. Мне просто не хотелось распространяться о том, что с самого детства я ощущала в себе бойцовский дух. Мне кажется, люди с малых лет ведут себя сообразно своей натуре. И это своего рода ключик к пониманию меня, в том числе и как борца за свободу. Нет, это не ключик, а важнейшая точка отсчета. Вот пример того, какой смешной и порывистой я была. Во время обеда в школе – ланча – мы все ждали, когда войдет наша классная дама и, как обычно, спросит: «Кто разговаривал? Встаньте». А на этот раз пришла завуч, миссис Бус, и задала тот же вопрос, а я подумала: «Что будет, если я встану? Дай-ка проверю». Я думала, меня похвалят за то, что я созналась, хотя на самом деле ела молча. Так что я встала и сказала: «Я». Хотя это была не я. Встала только я одна, но мне не было страшно, так как миссис Бус меня любила, а мне казалось забавным мое фарисейство. Вот глупость! А еще я подумала, что все остальные тоже сознаются. Я правда так думала. Как в «Спартаке»: «Это был я, это был я». Но больше никто не встал. Помню, миссис Бус и вправду меня похвалила за то, что я встала, – я знала, что похвалит. Но еще, помнится, подумала: ставишь себя под удар, а получается дурацкая шутка. Так вот я познала некую соразмерность мира. Меня правда нельзя было назвать равнодушной. Я осознавала свою необычность; я так чувствовала. Мне это чувство особости не в диковинку. И я с раннего детства чувствовала, что я человек действия – именно такой я себя ощущала. Вот так. То, что я ставлю себя под удар, – это инстинкт. Но это не альтруизм. Тогда я думала: «Что ж, больше я так не сделаю». Но, конечно, делала».
Девочке на снимке, судя по всему, 4–5 лет. Фотокарточка с загнувшимися от времени уголками – она такая давняя – черно-белая, но, несмотря на это, она приковывает к себе внимание. Девочка на фотографии – Вивьен. Она пытается улыбнуться, настороженно глядя в камеру, на ней новый, связанный матерью свитер с рисунком фэр-айл: в нем она в 1945 году пошла в школу.
«Да, мне здесь четыре или пять».
Вивьен Изабель Суайр в возрасте 4 лет и 9 месяцев
Эту фотографию, лежавшую на раскройном столе в студии, из окон которой далеко внизу видны крыши домов лондонского района Баттерси, Вивьен без конца крутит, перебирая пальцами с широкими ногтями. Детских фото у нее мало, и не потому, что родители не хотели запечатлеть на память ранние годы жизни старшей дочери. Мало фотографий – просто показатель того, как развивалось фотографическое искусство в Великобритании в середине века. Семья из графства Дерби, из рабочей среды, как у Вивьен, фотографировалась только по праздникам, на свадьбах и крестинах – или же для газеты, если об этих людях вдруг сочиняли репортаж. К 21 году у Вивьен уже накопились фотографии, сделанные по всем перечисленным поводам. А эта – одна из первых фотографий, по которым сразу видно: это Вивьен.
Вивьен на фотографии четыре с хвостиком, а сейчас ей уже 72, как она с горечью призналась, – но она нисколько не изменилась. Такая же недоверчивая, насмешливая. Застенчивая, но упрямая – такова маленькая Вивьен, хотя, мне кажется, многие 4–5-летние дети именно так себя и ведут, вступая в мир. Полагаю, она такая на этой фотографии, потому что испытывает смешанные эмоции: она волнуется перед началом новой главы жизни и ей неуютно в новой одежде.
«Терпеть не могла, когда надо мной смеялись или когда могли подумать, что я глупая или еще маленькая. Поэтому я решила никогда не улыбаться на камеру. Ну хотя бы постараться. Мне необходимо было, чтобы меня принимали всерьез!
Из той поры мне больше всего запомнилось короткое платье, которое также сшила мне для школы мама. Думаю, оно мне правда шло, хотя в детстве оно, кажется, мне не нравилось, как и этот джемпер. Оно, то платье, было коричневым с маленьким воротничком в бирюзово-белую полоску. Простое, из коричневой шерсти, наподобие платьиц девочек из сиротских приютов. И на самом деле оно наверняка мне шло, но мне оно не нравилось. Мне всегда хотелось чудесное, красивое платье, как у принцессы, но у меня такого не было – как у маленькой принцессы Елизаветы или принцессы Маргарет Роуз. А это платье казалось мне ужасным, как у сиротки Энни, хотя на фотографии видно, что на самом деле оно было очень симпатичное и хорошо сшито. Моя мама серьезно относилась к одежде и к тому, что мне носить. Она сама нам все шила. Нам повезло, потому что она работала на ткацкой фабрике. Она портила здоровье, работая ради нас сверхурочно, чтобы у нас были хоть какие-то вещички, какая-то одежда. Впрочем, воспоминание о платье связано не с мамой, а с кое-чем другим. Я носила его, когда пошла в школу. Однажды я совершила ужаснейший поступок – этот день врезался в мою память. Прошло всего несколько дней с начала занятий, и я бежала из школы домой по холмистой пустоши – а мы жили в сельской местности, за деревней, у главной дороги, соединяющей две деревни. Я бежала обедать. До дома было, пожалуй, не больше двух третей мили, но и мне тогда было всего четыре года. Наши дома стояли между холмами, и по обе стороны дороги были очень крутые склоны, на вершине которых простирались поля. Я просто поднималась по склону и шла по бровке. В то время года было много малины. Вдоль края шел невысокий заборчик из деревянных колышков, за которые нужно было крепко держаться. Один мальчик – я помню, как его зовут, но не скажу, хотя ладно, скажу: Барри Свиндл – приходил к своей бабушке, которая жила рядом с нами и за ним иногда приглядывала. Я его почему-то боялась, очень боялась, поэтому и старалась залезть повыше, на склон. В тот день он был вместе с Брайаном Марсденом. Полагаю, сейчас они оба очень приятные мужчины. Так вот, склон был скользкий и влажный от глины, а он стоял, преградив мне дорогу, на узкой тропинке со своей палкой, и нам было не разойтись, так что мне пришлось спускаться вниз по всей этой глине и грязи, чтобы его обойти, и ноги у меня скользили и разъезжались. Но я знала, что он ударит меня палкой, если я пройду рядом, так что пришлось, испачкав платье, съехать вниз на другую тропинку. Я ободрала ноги, а в школу после обеденного перерыва опоздала. Так вот, когда меня спросили, почему я опоздала, я сказала, что тот мальчик столкнул меня в грязь, но это была совершеннейшая ложь. Не знаю, почему я соврала. Я про это еще никому не рассказывала. А мальчика вызвали в наш класс. Я себя ужасно чувствовала. Сейчас мне бы хотелось перед ними обоими извиниться. Видишь, у меня развито чувство стыда и вины. В конце концов я поняла, что, пожалуй, даже в некоторой степени восхищалась Барри Свиндлом и Брайаном Марсденом и любила их. Правда, взрослым дома я ни в чем не призналась. Сказала, что поскользнулась. Если бы я могла сегодня поговорить с той маленькой девочкой, маленькой Вивьен Суайр, я бы сказала ей: «Не бойся. Не надо. Если ты скажешь правду – настоящую, взрослую правду, – люди не будут злиться. По крайней мере, впоследствии». И я вот как считаю: всегда слушайте детей. Вот поэтому я и помню то платье».