Некоторые предметы мало интересовали Вивиан — педагоги жаловались на ее рассеянность. Однако она с увлечением занималась историей, играла на пианино, скрипке и виолончели. С такой же радостью девочка посещала уроки «драмы» (в этой странной школе был и такой курс) и танца. Прирожденный рассказчик и лидер, она не боялась одиночества и часто сидела у воды во власти своих фантазий. На вопрос: «Почему ты не с девочками?» — могла ответить: «Я смотрю на отражение деревьев в воде. Прелестный балет!» Ее истории слушали с увлеченном, но она никогда не рассказывала ни об Индии, ни о своих родителях. Ее внутренний мир замкнулся.
Порывистая, вспыльчивая (и так же быстро отходчивая), мечтательная, она покорно и как будто с охотой следовала рутине Рохемптона. Однако миссис Хартли ошибалась, полагая, что школа может «переделать» ее характер. Вивиан принимала реальность, но уходила в себя, в мечту, и все более эта мечта ассоциировалась с театром. Сначала она писала отцу, что хотела бы выступить с ним на одной сцене, затем, на глазах у матери, приехавшей в Англию только в 1922 году, влюбилась в красноносого комика Джорджа Роуби. Неделями она могла рассказывать о «Гамлете», на которого повела ее миссис Хартли, и о поразившем ее призраке убитого короля. Все эти годы, вплоть до переезда родителей в Англию (в 1927 году), Вивиан писала им письма — о своих неудачах, шалостях, увлечении историей и древним Египтом, археологией и музыкой — и сообщала каждый раз о своем желании вернуться в Индию. Однако она не просила забрать ее и писала по отдельности — матери и отцу.
Если бы миссис Хартли обладала чуткостью своей дочери, она бы поняла из этих наивных писем, что иезуитам не удастся сделать из Вивиан ревностную католичку. Фанатизм ослепляет, а только слепой мог не увидеть начала кризиса в одном из писем: «Мать Брейс-Холл сказала на днях, что она надеется, что у меня будет горе. Она заявила, что мне это будет очень полезно и мои лучшие друзья хотели бы, чтобы это случилось. А я сказала, что ты и папочка ужасно не хотите этого… Я думаю, что говорить так было отвратительно. Я совсем не хочу принести себе никакой беды или горя — ничего такого, что она называет ужасным».
Очень многие воспитанники монастырских школ Англии выходили оттуда атеистами, и миссис Хартли зря уповала на Рохемптон. Вивиан замыкалась. Это помогало ей оградить внутренний мир, но оборачивалось конфликтом между ее натурой и догмами, которые внушались ежедневно.
С другой стороны, одиночество шло Вивиан на пользу: она рано повзрослела и научилась видеть в книгах, слышать в музыке, чувствовать в движениях тот недосягаемый для ее подруг мир, который они откроют только через несколько лет. Миссис Хартли удивилась, найдя взгляды тринадцатилетней дочери «радикальными». Могло ли быть иначе, если в двенадцать лет девочка писала: «Хотела бы быть взрослой вне этих стен, вместе с вами»…
Летом 1927 года Хартли взяли дочь в путешествие по Европе. Поездка не мешала занятиям: Вивиан посещала монастырские школы в Динаре, Биаррице, Сан-Ремо, Кицбухеле. Ее радость портили отношения между родителями. Мистер и миссис Хартли все более отдалялись друг от друга. Снова она была одна.
В Динаре и Сан-Ремо даже суровый распорядок Рохемптона казался верхом либерализма. Подруги Вивиан получали горькие письма из Франции и Италии. Монахини не могли ответить на мучившие ее вопросы. Зато все донимали придирками. Наконец Вивиан убедила мать найти другую школу, в Париже. Школа считалась «прогрессивной», и новая ученица обнаружила там актрису «Комеди Франсэз», мадемуазель Антуан. Занятия с ней и возможность посещать театры вознаградили за горькие дни в Сан-Ремо. Однако зимой миссис Хартли забрала дочь. Кто-то из друзей сообщил, что видел девушку в театре в платье с декольте и что она пользуется губной помадой и косметикой!
На этот раз Вивиан повезло. Школа в Баварских Альпах была не менее либеральна, чем в Париже, и она упросила оставить ее на полтора года вместо шести месяцев. За это время она овладела немецким языком (вдобавок к ее французскому и итальянскому), а возможность посещать Зальцбургский фестиваль искусств и венскую онеру способствовала формированию ее личности не «меньше», чем строгости иезуитов.
К концу 1931 года Вивиан Хартли завершила курс обучения. После десятидневного визита в Мюнхен (конечно, каждый вечер — в оперу, где она могла наслаждаться Вагнером) мать и дочь взяли билеты домой. Миссис Хартли недоумевала: ее безупречно воспитанная дочь забывала в театре обо всем. Совершенно поглощенная действием, она могла плакать, смеяться и крайне резко реагировать на иронические замечания матери по поводу постановки.