«Никто никогда не хотел ничего плохого в этом доме, — думала Женя, — почему же здесь всегда было так невыносимо жить?»
Ей было шестнадцать, когда она впервые ушла от родителей и поселилась у Жени Белоуса, своего тезки, с которым познакомилась в Таллине на соревнованиях по картингу. Они пили пиво в кафе на Ратушной площади, и он рассказывал ей о своих родителях:
— У меня отличные старики: отец — сейсмолог, а мать — при нем, ездит с ними поваром. Представляешь, им по сорок шесть, а они влюблены друг в друга, как школьники. А твои чем занимаются?
Каждый раз, когда кто-то из ребят задавал ей этот вопрос, она испытывала чувство неловкости. «Мой отец — посол», — отвечала она, и на нее смотрели либо с завистью, либо с презрением: «А-а, номенклатура, все ясно…» Ей хотелось крикнуть: «Что — ясно? Что вам может быть ясно, если вы не живете в доме, где вас никто не понимает? У меня, конечно, есть шмотки, и видюшник, и даже компьютер, но у меня нет главного — ни любви, ни свободы, ни нормального общения». Но стоило ей начать что-нибудь объяснять, как в ответ ей раздавалось: «Ладно, не выпендривайся…»
С тех пор она стала скрывать от сверстников, кто ее родители, и тогда в Таллине Женя Белоус был первым человеком, который понял ее.
— Понимаешь, мой отец, наверное, неплохой человек, — говорила она. — Он не украдет, не ударит женщину, не обидит ребенка. Но он, он… не знаю, как объяснить… Он как машина… как хорошо отлаженный механизм… как передовица «Правды»… Как-то на лекции, которую его попросили прочитать в доме отдыха, он должен был рассказать о Швеции, где он был послом. Так он вместо того, чтобы сказать какие-то человеческие слова, вначале долго вещал о внешней политике партии и правительства, а потом так расписал Стокгольм, что если у кого из присутствующих и было желание когда-нибудь туда смотаться на досуге, то после этого оно уж точно пропало. Он даже не постеснялся сказать, что это город контрастов. — И мрачно добавила: — Если, конечно, кто-нибудь ему поверил…
— Что ты хочешь? Он же чиновник…
Женя горько усмехнулась.
— Если бы еще он был чиновником только на работе!.. Но он такой и дома. С ним же невозможно говорить. Стоит сказать что-нибудь, что на пять градусов отклоняется от линии партии, — все, хоть святых выноси…
— Да-а… А братья-сестры у тебя есть?
— Есть брат, — уныло ответила Женя, — но с ним еще хуже…
— Как это?
— Он такой же, как отец. И потом, он старше меня на восемнадцать лет.
— Ого!
— Ну да… И предки у меня старые… Я, что называется, поздний ребенок.
— А твой брат кто?
Женя махнула рукой.
— Да… тоже в МИДе работает.
— Понятно, — усмехнулся Белоус, — рабочая династия? Действительно — как в газете…
— Тебе хорошо — у тебя такие родители… А я как подумаю, что надо возвращаться в Москву… брр! У нас в доме как в склепе. Отец мрачный, не разговаривает.
Мать ходит на цыпочках, боится его потревожить. В квартире тихо — ни музыки, ни голосов. Даже собаки нет. Как будто покойник в доме… Знаешь, какая у меня любимая песня? Помнишь, Чайфы поют: «Есть еще здесь хоть кто-то, кроме меня?..»
— А почему у вас так?
— Отец, видишь ли, переживает за судьбу страны — он всегда переживает за что-нибудь глобальное… за судьбу мировой революции, например… Ну и своей конторы заодно. У них же там в МИДе тоже перестройка…
— Ну и что? Плохо, что ли?
— Что ты в этом понимаешь? Когда Громыко на пенсию отправили, отец весь черный ходил…
— Громыко — это кто?
Женя посмотрела на него и расхохоталась:
— Ну ты даешь! Тебе сколько? Семнадцать? Счастливый человек! Прожить семнадцать лет и не знать, кто такой Громыко! Андрей Андреич — бывший министр иностранных дел, да еще и член политбюро в придачу.
— А-а… ну да, я, кажется, слышал… А ты сама-то была за границей?
— Была. Меня в интернате боялись оставлять.
— Чего боялись?
— Не знаю, наверное, тлетворного влияния буржуазной культуры через посредство моих сверстников, отпрысков дипломатических семейств.
— Как это?
— Ты не поймешь. Ты же не учился в привилегированной английской спецшколе и не знаешь, какие бывают дипломатические детки и чем они занимаются в свободное от учебы время.
— А меня оставляли. Сколько раз. И не в интернате, а одного. Я и сейчас один. Хочешь, переезжай ко мне? Я все равно на той неделе уезжаю на тренировки… А ты — поживешь без предков… делай что хочешь…