Василий Демьянович вошел в квартиру. Оба майора, удивленно переглядываясь, топтались на коврике в ожидании объяснений.
— Вы пришли кстати, — сказал Василий Демьянович, нахмурившись. — Мои внучка и дочь попали в беду.
9
Женя в бессильной ярости колесила по городу. Ей казалось, что это лучший способ дать понять похитителю — если он действительно следит за ней, — что она одна и никаких ментов поблизости нет и не может быть. Впрочем, она сама вовсе не была в этом уверена. В какой-то момент на Садовой ей показалось, что она уже видела рядом со своим «пежо» черную «Волгу» с двумя мужчинами, и перестроилась, чтобы уйти от нее по левому ряду. Но «Волга», опередив ее, вырвалась вперед и затерялась в потоке машин. Потом ей померещилось, что ее как-то уж слишком подозрительно разглядывает водитель «девятки», но тот у ближайшего светофора, мигнув поворотником, уехал вправо. Потом она попала в небольшую пробку, и это дало ей возможность спокойно осмотреться и убедиться, что в пределах видимости ничего подозрительного нет.
Вырвавшись из пробки, она свернула в первый же попавшийся переулок и притормозила у ветхого двухэтажного строения. Посмотрела в зеркало, чтобы окончательно убедиться, что никто за ней не следит, сообразила, что впопыхах не взяла теплые вещи для Маши, подумала, что завернет ее в свой свитер, и только сейчас вспомнила, что похититель велел ей выйти из дому ровно в десять.
Ей стало страшно. Вдруг из-за этого он не позвонит? Она же не знает, как он контролирует ее действия. Скорее всего, он следит за ней. Но как? Сидит во дворе на лавочке, закрывшись газетой? Смешно. Или она напрасно нервничает? Ведь, скорее всего, он будет следить не за ее подъездом, а за местом их будущей встречи, о котором она пока еще ничего не знает. А десять вечера он назначил просто потому, что такие вещи не делаются средь бела дня. В любом случае вернуться домой к десяти она уже не успевает. Да и нельзя ей возвращаться — там менты. И отец, которого она больше не хочет видеть. Никогда.
Она разом, словно прощаясь с ним, вспомнила все тяжелое, что было в их жизни. «Как ты мог? Как ты мог так поступить со мной? Со мной и с Машкой, которую ты якобы любишь? На самом деле ты никогда никого не любил, кроме себя и своей гнусной конторы. Мать пикнуть при тебе боится, все время заглядывает тебе в глаза, боится не угодить, ляпнуть что-нибудь лишнее. Всю жизнь она обслуживала тебя, пела под твою дудку, хотя могла бы сделать карьеру — когда-то она была неплохим юристом. Она и на пенсию ушла из-за тебя, чтобы ты не скучал, а ты просиживаешь целыми днями в своем кабинете один и не замечаешь ее присутствия. Впрочем, нет, вру — тебя раздражает, когда она смотрит телевизор, но тебе и в голову не приходит, что ей может быть скучно и одиноко. Как же, ты ведь у нас крутой, дипломат, борец за идеалы… А где они, эти идеалы? Они давно уже на помойке истории. Но ты не хочешь это признать, не хочешь смириться с тем, что мир переменился, и все еще надуваешь щеки, как тогда, когда ты был большим начальником и гонял своих подчиненных в хвост и в гриву. Конечно, ты ведь думал, что вершишь судьбы мира, а на самом деле вы были просто жалкими чиновниками на побегушках у политбюро… Ты гордился тем, что вышел из народа, а что ты знаешь об этом народе? Раз в год — в день своего рождения — со слезами умиления вспоминать, как когда-то вы ели картошку из одного чугуна? Ничего, зато потом у тебя были и спецраспределители, и собственный повар за границей, и горничные, и все остальное. И пока ты сидел в своих Стокгольмах и Парижах, народ тут доходил до ручки…
И сына ты воспитал по своему образу и подобию… И только со мной у тебя ничего не вышло. Потому что я раскусила вас еще в детстве — ваше ханжество, ваше холуйство, ваше высокомерие… И ты никогда не мог мне этого простить, никогда… Ты никогда не считался со мной, никогда не уважал ни меня, ни мои взгляды, ни мои убеждения… Тебя не интересовал мой внутренний мир, не интересовали люди, с которыми я дружу, книги, которые я читаю. Ты видел во мне дрянную девчонку, которая не хочет жить по вашим правилам… Ты, мой отец, считал меня чуть ли не шлюхой… и только потому позвал меня с Машкой в свой дом, что на старости лет остался один и тебе нужна была игрушка. Интересно, если бы Виктор был жив, и твоя невестка не бросила бы вас, и твой внук был бы с тобой, ты бы вспомнил о нашем с Машкой существовании или я так и осталась бы для вас изгоем, паршивым маргиналом, позором семьи, белой вороной? Представляю, как вы с матерью хватались за голову, узнав о моей беременности! Как боялись, что скажет княгиня Марья Алексевна о нашей благородной семейке, где все должно быть шито-крыто, где дочка должна учиться в МГИМО, а потом выйти замуж за дипломата, какого-нибудь молодого хлыща в галстуке, пресмыкающегося перед начальством, чтобы как можно скорее попасть за границу, но при этом так надувающего щеки, будто он по меньшей мере Талейран, Меттерних или князь Горчаков… А я не вышла замуж и не сделала карьеру, и вам не нравится моя профессия, потому вам все, все не нравится в моей жизни… А помнишь, ты дал мне пощечину, даже не спросив, виновата ли я в чем-нибудь перед вами, и до сих пор, до сих пор ни разу не вспомнил о ней и даже не подумал извиниться!»