— Как всегда шумишь, Вацлав, — усмехнулась она. — Проходи.
Когда она сняла очки, лицо ее преобразилось, и я увидел обаятельную старушку, очень интеллигентную, с очаровательной улыбкой и, как выяснилось, с обостренным чувством юмора.
— Я полагаю, — в ее голосе звучали иронические нотки, — там, в Прибалтике, обо мне кое-что слышали? Но не о моих ролях в фильмах, например, Федерико Феллини или Витторио де Сика и других знаменитых режиссеров. Скорее знают Лиду Барову как «любимую славянку» Гитлера или «подстилку» Геббельса… Так ведь?
От такого крутого начала даже у пана Вацлава, переводившего сказанное, округлились глаза. Я лишь растерянно пожал плечами.
— Тогда напишите о том, — с горечью произнесла она, — какой роковой след оставили в моей жизни встречи с вождями Третьего рейха.
Она резко шагнула к окну и застыла, будто высматривая что-то за стеклами, где на фоне куполов и шпилей соборов бликами рассыпались солнечные лучи.
Пауза затянулась. Я не торопился задавать вопросы, понимая состояние женщины. На экране моей памяти вспыхивали ее биографические даты. В кино она начала сниматься, будучи студенткой пражской консерватории. Едва минуло семнадцать, Лида Бабкова — это ее девичья фамилия — получила первую премию и стала звездой чешского экрана. Ведущие пражские режиссеры уже не мыслили своего фильма без Лиды Баровой — так она себя нарекла, когда оказалась в зените славы. На красивую и талантливую славянскую актрису обратили внимание продюсеры ведущих кинокомпаний Европы и Америки.
— Предложение Голливуда вы отвергли, — осторожно проговорил я, когда фрау Лундвалл, смахнув слезу, натянуто улыбнулась и посмотрела на меня, дескать, спрашивайте, — и решили испытать себя в немецкой кинокомпании UFA…
— Это было самым трагическим и губительным решением в моей жизни, — раздраженно выкрикнула она, но тут же взяла себя в руки и сложила непослушные губы в улыбку.
— Так в 1934 году вы оказались в Берлине, — продолжал я. — Здесь ваша карьера возносилась на волне успеха до того рокового момента, когда во время съемок фильма «Баркарола» на студию пожаловал сам Адольф Гитлер взглянуть на прекрасную славянку, о которой говорила вся мужская половина рейха?
Пан Вацлав старательно переводил, и его апатичное лицо приобретало жизненные краски — он как бы заново открывал для себя значимость родства с легендарной персоной.
— Я и сейчас хорошо помню этот визит. Камера остановилась. Режиссер побледнел и воскликнул: «Господи, сам великий фюрер пожаловал к нам!». Гитлер прошел мимо него, даже не удостоив кивка. Остановился около меня и что-то сказал. Я не расслышала его слов, но на всякий случай улыбнулась и поклонилась. Когда мне позже объяснили, что сам фюрер пригласил меня на чай, я испугалась, стала плакать и доказывать режиссеру, что у меня съемки, и я не могу их пропустить… Съемки отменили, режиссер на коленях умолял меня нанести визит великому фюреру. Я понимала, что от «чаепития» зависит судьба новой картины, и согласилась… Все, включая директора киностудии, бросились наряжать меня. Костюмер, гример и парикмахер, обливаясь потом от волнения, суетились вокруг моей персоны….
Я представил себе, как вечером актриса с душевным трепетом переступила порог резиденции диктатора и предстала перед ним во всей своей красе.
— А как выглядел Гитлер, когда вы оказались в его кабинете?
— Он был взволнован. «Когда я вас увидел, — вкрадчиво заговорил он, — трепетная волна прошла по моему телу. Почему? Вы мне напомнили мою любимую Ангелику Роубалову, австрийку чешского происхождения. Она жила в Вене. Я любил ее, но она неожиданно покончила жизнь самоубийством. Вы — копия Ангелики!»
— И чем же закончилось чаепитие? — перевел мой вопрос пан Вацлав.
— Ничем. Фюрер проводил меня до порога кабинета и, прощаясь, предложил сердечную дружбу. Оказавшись в машине, которую предоставила киностудия, я свободно вздохнула. Когда ехала в резиденцию Гитлера, была уверена, что окажусь в его объятиях, но он удивил меня галантностью.
Через неделю фюрер опять пригласил Барову на чай. Актриса, по ее словам, забилась в истерике, категорически отказываясь от приглашения. От этого человека веяло смертью, хотя внешне он казался само благородство. Лида всеми фибрами своего тела ощущала невидимые нити темной энергии, которые опутывали ее во время, казалось бы, пустякового светского разговора. Особенно пугали глаза фюрера, которые даже в улыбчивом состоянии насквозь пронизывали собеседника…
— Как вспомню, и сейчас дрожь пробирает, — зябко повела плечами Барова, — я истошно рыдала, ни за что не хотела ехать в имперскую канцелярию. Уговаривали все, начиная от костюмера и кончая министром культуры, который тут же примчался и пригрозил уволить всех актеров. Этот аргумент оказался решающим…
Когда я зашла в кабинет, фюрер внимательно посмотрел на меня и поинтересовался, почему я плакала. Надо отдать ему должное, он догадался об истинной причине моих слез и, грустно вздохнув, обещал больше не приглашать меня на чай. Потом из сейфа достал колечко с изумрудом и протянул мне: «Это вам, — проговорил он сдавленным голосом, — на память о нашей встрече. Кольцо я купил для Ангелики, но не успел подарить. Вы — как она. Я отдаю вам кольцо и расстаюсь со славянской любовью». Больше наедине с Гитлером я не встречалась.
Как-то на банкете, куда Барова пришла со своим приятелем — известным немецким актером Густавом Фрелихом, она вновь увидела фюрера. Он приветливо улыбнулся и что-то шепнул адъютанту. Тот подошел к ее партнеру, взял за рукав и подвел к Гитлеру. «Я знаю, что вы издеваетесь над ней, — жестко проговорил фюрер. — Не смейте больше мучить эту женщину!»
Густав Фрелих часто закатывал ревнивые скандалы Баровой, и, как выяснилось, фюреру было известно об этом.
Я слушал рассказ женщины и думал о том, что она оказалась заложницей судьбы. Если Гитлер проявил по отношению к ней, надо полагать, не очень свойственный ему такт, то другое влиятельное лицо рейха — министр пропаганды Йозеф Геббельс — к молоденьким актрисам относился по-другому.
— На банкете, посвященном закрытию Олимпийских игр в Германии, — вспоминает Барова, — Геббельс не сводил с меня глаз. Это был пронзительный взгляд ловеласа, который знаком женщинам. Вскоре пригласил меня танцевать и, захлебываясь, рассыпал комплименты. Оказалось, мы живем с ним на одной улице, и он бесцеремонно попросил показать планировку моего особняка. Я согласилась…
— Простите, госпожа Лундвалл, — удивленно спросил я. — Геббельс отнюдь не был красавцем — маленький, худой и к тому же хромой… Трудно представить рядом с вами такого невзрачного мужчину?
Она выдержала паузу, как бы размышляя над вопросом, усмехнулась и поразила меня женской логикой:
— В нем чувствовался настоящий самец… Женщины меня поймут. К тому же я была молода — всего двадцать два года. И не знала, как вести себя с мужчиной, упоенным властью. Но понимала, что просто друзьями мы не останемся… Все случилось после премьеры фильма «Предатель». Он увез меня на какую-то квартиру… Взбешенный Фрелих, узнав об этом, бросился с кулаками на самого министра пропаганды и прилично разукрасил его физиономию. Мне тоже досталось… Словом, с Фрелихом я рассталась, и начался мой роман с идеологом рейха. Представьте себе, я влюбилась в этого, как вы выразились, невзрачного хромого. Да, он был уродлив, но в нем бурлила такая энергия, и он умел заряжать людей своей речью. Однажды я посетила зал, где Геббельс выступал. Он говорил о врагах Германии с такой убедительной силой, что даже мне захотелось взять в руки оружие и убивать врагов рейха.
Она поспешно взглянула на часы и позвала прислугу:
— Эмми, пора принять укол… Извините, господа, придется прервать нашу беседу. После лечебного сеанса мне надо часа полтора-два отдохнуть.
— Да, конечно, — засуетился я. — Мы можем прогуляться по Зальцбургу.
— Вот и договорились, — улыбнулась фрау Лундвалл. — Жду вас через два часа, и мы продолжим беседу. Извините.