Эта одержимость едиными догматами православного мира защищала реальное духовное единство, которое, без сомнения, было отличительной чертой византийской культуры. Несмотря на глубокое уважение своего занятия, знаменитые монахи, например, всегда говорили о том, что монастырская духовность равна христианской духовности в ее целях, спасении и даже в способах. Об этом Феодор Студит написал спафарию Мариану: «Духовная бедность, раскаяние, слезы, нежность и терпимость, мир, соболезнование, взгляд разума, обращенный к Богу, отказ от денег, неприязнь по отношению к миру, умеренность, целомудрие — это по силам каждому. Больше, чем своего супруга, ребенка, родителей, братьев, больше, чем чего-либо, нужно любить Бога, сотворившего нас и умершего за каждого из нас. Эти и другие добродетели делают настоящим христианином. Не верьте, господин, что этот лист ценен только для монаха, то же самое и для светского человека (для него он еще более значим), за исключением безбрачия и бедности: эти два пункта человека, живущего в миру, не подвергают никакому наказанию. Тем не менее и для него, даже в этом, есть время для целомудрия и воздержания… Вот вы меня просили произнести волю Божию. Попросим же всех помолиться о нашем спасении». И Макарий Египетский (IV в.) описывал настоящего христианина с чертами настоящего святого: «Аскеты — их называют монахами — просто христиане, понявшие свое предназначение и решившие использовать средства для того, чтобы его достичь» (I. Hausherr). Из этого следует то постоянное взаимодействие между светским и церковным миром, на которое мы уже столько раз обращали внимание.
Духовное восхождение — это постепенное обращение сердца, которое удаляется от внешних вещей, где бродит разум, чтобы достичь внутренних. Это теория неоплатоников, пересмотренная святым Василием (IV в.) и Псевдо-Дионисием Ареопагитом (V в.), переданная всеми теми, кого называют «отцами мистики» и исихастами в XIV в. Личная молитва афонских монахов — это самое яркое проявление этой доктрины. Обращение сердца к внутренним процессам, к внутреннему «я» предполагает тишину, спокойствие и отсутствие материальных забот: таким образом, монах больше всех может приблизиться к этому. Эта личная борьба каждого против природы необходима, если человек хочет приблизиться к Богу и обрести спасение — цель человеческой жизни. Человек, живущий на земле, в итоге подобен изгнаннику со своей родины, то есть из места, где пребывает Бог. Монах постепенно поднимается над этой землей и приближается к небу: отошедший от мира, он поддерживает существование «между небом и землей», о чем гласит заголовок книги, опубликованной афонским монахом уже в наше время. Имеется ли философское обоснование этой духовной цели? Неизвестно, так как философские системы, вызванные противоречивыми объяснениями различных вещей, — источники разногласий и волнений в душах. Монах, как и светский человек, вместо того чтобы искать объяснения загадок мира и своего пути к спасению, должен наполнять свою душу загадками, так как душа имеет мистическую природу. В основном можно сказать, что византийцы культивировали мистицизм во всех видах, от самых возвышенных до самых инфантильных. Эти тайны были стилем жизни, духовность, которая приводила к святости, была в итоге душевными переживаниями, а не умозаключениями. Другое важное замечание, так как теологи и ученые, помимо того, что они были «напыщенными из-за своих знаний», следовали по пути, который не вел к Богу. Поэтому монахи не доверяли наукам, некоторые из них могли отказаться на некоторое время от спасительного мира под воздействием внешних обстоятельств и заинтересоваться последними открытиями в теологии и истории церкви, но для большинства не существовало ни проблем, ни лакун, так как они знали, что их вера справедлива и что их молчание означает мудрость. Оправдание незнания, говорят, привело к народному аскетизму в конце существования империи и последующей эпохи, философские истоки которого были названы.
Но византийская мистика имела еще один аспект — надежду, первые проявления которой находят, без сомнения, в письмах Иоанна Апамейского, сирийского отшельника конца V в., у которого не просматриваются никакие неоплатонические идеи: «Как воскрешение нашего Бога среди смертных, так должно произойти и наше воскрешение, как исполнение таинства, начало которого заключено в крещении. Иосиф получил источник своей будущей силы в детских сновидениях, но в жизни она проявилась только во время его пленения фараоном. Не будем же огорчаться, если наша слава не придет в этой жизни. Когда человек находит радость в бедности, он достиг совершенства. Когда достигают поведения нового человека, видят, как в его душе отражена красота божественного таинства. Чистота души не столько отказ от телесных инстинктов, сколько разум, лишенный плохих мыслей. Начиная с момента, когда была провозглашена надежда, нет больше ничего, кроме исследования духовным знанием» (I. Hausherr). Иоанн Апамейский, как и его последователи, в противовес Макарию или Григорию Нисскому и мистикам, о которых мы уже говорили, очень четко разделяет блаженство духовное в этом мире и блаженство избранных в мире ином. Аскетизм ученого, который не использует ни одного философского термина: он находится рядом с первоначальными понятиями в гораздо большей степени, чем отцы церкви IV в. Без сомнения, больше, чем они, он ценит окончание жизненного пути, которое для православия есть радость anastasis, воскрешения. В итоге православие в Византии не задерживается на страданиях воскрешения, и смысл могилы Христа в том, что «это место, где засверкала милость воскрешения».