Вслед за ними нарисован юноша с сильным телом и дерзким взглядом; он целиком поглощен охотой и погоней, руки у него обагрены кровью, он, видно, скликает собак. Хотя кисть живописца и мастерство вообще искусны, тут они бессильны и не могут красками передать голос. Волосы юноша собрал и свел в пучок. Хитон отлично на нем сидит, будто пришит к телу. Живописец спустил его до колен юноши, все остальное, кончая пальцами, покрывает какой-то рваный пеплос[313], подвязанный, точно плющом, веревкой. В левой руке заяц, потому что правой юноша ласкает своих собак: они вертятся у его ног и, видно, играют.
Наконец, живописец нарисовал полные огня котловины и пламя, полыхающее до самого неба, так что не понять, изливается ли огонь с высоты на землю или с земли взлетает до небес. Какой-то дряхлый старик сидит у огня, весь в морщинах, весь белый, с седой головой и бородой, шкура одевает его с головы по самые бедра, все остальное тело обнажено — руки, ноги, большая часть живота. Он вытянул руки и точно ловит огонь, точно манит и притягивает к себе.
Такие изображения мы видим, дивимся необычности нарисованного, жаждем узнать, что они значат, особенно Кратисфен: меня ведь всецело поглотила страсть к Исмине. Все остальное и все услады сада были для меня усладами, пока я не узнал Исмину, вернее, пока не воспламенился любовью к ней. Поэтому я обвожу сад глазами, видя Исмину, словно в зеркале, а Кратисфен замечает над головами нарисованных мужей ямбический стих; он звучал так:
Тут мы стали рассуждать об их облике.
Первый, воин, обозначает время, когда всякий воин выступает в поход, весь облекшись оружием.
За ним нарисованный пастух, ягнящаяся у его ног коза и словно поющая свирель показывают пору, когда пастух после зимы выгоняет стадо, а козы ягнятся, и звучит пастушья дудочка.
Луг, розами цветущий, цветами блистающий, и муж, стоящий посередине, убранный цветами, изображают пору весны.
Зеленая равнина и срезающий траву поселянин ясно представляют время, когда высоко поднявшаяся трава ждет покоса.
Стоящий среди колосьев и жнущий их серпом изображает тебе лето.
Омывшийся, голый, утоляющий жажду, разгоряченный говорит тебе о жаркой поре, когда восходит созвездие Пса и сжигает людей своим зноем.
Давящий и собирающий виноград показывает тебе пору, когда собирают и давят виноград.
Следующий за ним птицелов намекает тебе на время, когда птицы в страхе перед зимними холодами улетают в теплые края.
Видишь пахаря за плугом? Это время, которое некий мудрый поэт из-за захода Плеяд отвел для пахоты[315].
Рассыпающий вслед за ним семена — это сеятель: он указывает на пору посева.
Видишь юношу в окружении собак, вон того, с зайцем, который ласкает свою свору? Он представляет тебе пору охоты. Ведь когда кладовые наполнены хлебом, вином и всем, что следует запасать впрок, а будущее обеспечено семенами для поля и огорода, время посвящается отдыху, охоте и травле.
Этот седой старец весь в морщинах, сидящий перед огнем очага[316], говорит тебе о жестокой зимней стуже, но также и о зябкой старости. Ведь холод не продувает он девушки с кожею нежной, но старца бежать заставляет[317].
Так рассуждая о картине, мы возвращаемся домой — настало время сна. Кратисфен лег на свое ложе, а я остался в саду, стремясь увидеть Исмину, и не спускал глаз с ворот. Ведь раненный любовью ум сам в себе воссоздает любимый образ, привлекает взор к своему созданию и, кажется, видит воображаемое. Так пламя любви, попав в душу, меняет и переделывает самое природу.
Кратисфен, встав с ложа, увлек меня в дом, сказав:
А я ему: «Теперь мы поглядели на все изображения, прочитали надписи и отнесли каждую куда следует; к лету, зиме, весне, — всем временам года отведена своя пора. Эрот же на картине не нарисован, и она не соединяет его с каким-нибудь временем, потому, конечно, что он подходит ко всякому».
А Кратисфен: «Я могу придраться к твоим словам, и у меня есть довод сильнее твоих — вот перед нами картина, и живописец безупречен. Лету, зиме, весне, определена своя пора, как следует из картины и как говоришь ты, но не Эроту. Раз он перепрыгивает мету — это насилие, раз он путем насилия нередко подчиняет нас, это — исключение, а не правило: ведь кисть живописца — копье Гермеса, — она заострена тем, что изображает».
314
Ямбический стих, вероятно, принадлежит Евмафию. Перев. А. Н. Егунова.
Экфраза «12 месяцев» послужила Фольцу для датировки романа XII в. Voltz. Bemerkungen zu byzantinischen Monatslisten. Byz. Zeitschrift, 4, 1895. Считая, что в основе календаря Евмафия лежит аттический календарь, начинавший год с Гекатомвиона (июль — август), Фольц объясняет замену аттического Гекатомвиона на календаре Евмафия мартом тем, что новый календарный год запоздал сравнительно с солнечным на восемь месяцев; такое опоздание, согласно Фольцу, имело место между 1131 —1282 гг. Не входя в математические расчеты Фольца, представляющиеся недостаточно обоснованными, следует отметить, что его датировка не выдерживает критики и по другим причинам: произволен основной тезис автора, так как нет доказательств, что в основе экфразы лежит непременно аттический, а не какой-нибудь другой греческий календарь, так как ни один из месяцев не имеет у Евмафия наименования. Кроме того, первая картина не обязательно изображает первый календарный месяц по какому бы то ни было гражданскому календарю: художник всегда вправе изобразить двенадцать месяцев года, начиная с любого месяца. Нельзя поэтому сказать, что аттический июль перенесен у него на март. Не исключена возможность, что Исминий и Кратисфен начали разглядывать картину с конца, т. е. с последнего изображения, а не с первого.
317
Почти буквальная цитата из Гесиода («Труды и дни», 518 и сл.):