Увидев всю эту подземную красоту и великолепие, Денис невольно подумал: а ведь наверняка вся царская полиция, и сикофанты, и все антихристофориты с ног сбиваются, чтобы павликиан этих искоренить, а у них этакая роскошь прямо под боком у Большого Дворца! Что, не могут искоренить или не хотят? — и делал заключение, что, скорее всего, не хотят. Хоть и подземная церковь, а все же ручная церковь, в ней каждый диссидент на учете!
Седой красавец Иоанникий вышел на амвон, покадил во все стороны, поклонился и возгласил, обращаясь к Денису, его спутникам и ко всем оглашенным, стоящим тут же:
— Не отвергали ли честного животворящего креста Господня?
И все дружно ответили:
— Анафема отвергающим крест! И все распростерли руки, изображая собою честный животворящий крест Господень.
— Не отвергали ли богопосланного труда, работы ежеполезной, словно блудливые монахи, тунеядцы Господни?
И все ответили:
— Анафема отвергающим труд! И третий был таков же вопрос о вере, о чудесах и милости Господней, и ответ был опять же единый:
— Анафема отвергающим веру!
Тогда запели хоры слева и справа, зазвенели била и бубны, забренчали цепочками кадила, двинулся и пополз в разные стороны дивнотканый занавес. Иоанникий сделал знак падать ниц.
Уже лежа носом в пол, Денис заметил, что пол здесь, хотя и очень старый, истертый тысячами подошв, представляет собою настоящий уникум. Это мозаика из цветной смальты, изображающая Крещение: Христос в виде безбородого кудрявого юноши в набедренной повязке, Иоанн Предтеча в козлиной шкуре и с жезлом пастуха. Лежащий рядом Ласкарь все никак не мог пережить свое унижение от павликианских юнцов, бормотал:
— Осквернились, оскоромились! Теперь сорок дней поститься, если епитимью соблюдать за греховное общение с еретиками. Господи, Пресвятая Богородица! И Фоти они найти не помогут, чует моя душа!
— Восстаньте! — наконец разрешил Иоанникий. Он размахивал бумажкой, переданной ему Телхином. Там крупными греческими буквами было написано для гадания и поминовения души: «Фотиния, дочь Иустина, из Амастриды Пафлагонской», а Денис взял еще и приписал современными русскими буквами: «Светлана Русина». И когда уж написал, вдруг осенила его мысль. Да ведь это, по существу, одно и то же: Фотиния, от слова Фотос — свет, это же и есть Светлана!
Но размышлять особенно было некогда. За распахнувшимся занавесом в свете карминовых и фиолетовых лампад возвышался трон не трон, мощехранительница не мощехранительница, на котором покоилось нечто человекообразное и действительно похожее на мощи — коричневое и высохшее, как картон.
Однако когда хоры подъяли вновь к подземным небесам свои звонкие моленья, правая рука того, что Денис принял за мощи, шевельнулась, благословляя, — оглашенные вновь повалились на колени.
Иоанникий указал в сторону Дениса его бумажкой, и существо на троне, похожее на мумию, принялось петь тоненьким старушечьим или младенческим голосом. А певчие все ускоряли эту странную песнь, как бы подталкивали ее странными ритмическими припевами:
— Ори-ури, ози-този! Ори-ури, ози-узи! Спурий-Кассий, Умбрий-Мумбрий-те! Шуба-нуба, шуба-нуба, тога-мога — у-уй!
И вдруг среди этого несусветного мельтешенья и трепета невидимых крыл Денису послышался словно бы шипящий голос попугая, решившего говорить по-человечьи. И голос этот произнес:
— Денис Петрович, Денис Петрович, где вы? «Этого не хватало! — подумалось Денису. — Новая чертовщина! В этом свете никто не знает, никто не может знать, что я — Петрович!»
— Денис Петрович! — продолжал попугаячий голос, слабый, но уверенный, сквозь безумный ритм хора. — Денис Петрович! Опять ночь, опять я одна и опять я плачу о вас!
И это было словно вопль отчаяния в бессмысленно черном и пустом пространстве! Дениса, без преувеличения, даже зашатало.
И в этот момент резко прекратилось все: хор, ритм, кручение, пение — настала абсолютная тишина. И тотчас же погас свет — лампады, огни, свечи, звезды, искры. Денису было совсем не до того, и все же он не мог не поразиться — как они этого достигают?
Свет тотчас же зажегся в прежнем своем великолепии, свечи, лампады, искры и все такое. Хор тягуче запел какую-то негромкую мелодию.
Мумия на троне вновь подняла руку и черным пальцем указала без ошибки на Дениса, стоявшего посередине:
— Кто здесь диавол?
Несколько мгновений царила напряженная тишина, и затем она сказала просто, не опуская руки:
— Ступай, диавол, вон!
Вздрогнув, Денис поспешил повернуться и выйти — а что ему оставалось делать? Оглашенные пали на колени, а спутники вышли за Денисом.
Выйдя в прихожую зальцу, они остановились в растерянности. Византийцы склонны были отшатнуться от Дениса, как действительно от исчадия ада. Всех вразумил профессиональный клеветник, который сказал, что если еретик кого-нибудь обзывает диаволом, то ведь это, с точки зрения православия, лучшая похвала.
Денис об этом не думал, пораженный услышанным. И вещал-то тот попугаячий голос не на греческом языке, а на самом современном русском, на котором только и может говорить Светка Русина с четвертого курса! Кто-то в том мире думает о Денисе, не спит ночей, ждет его в безнадежной дали!
А Телхин в ярости винил павликианского священнослужителя: обманул, стервец!
Слышно было, как в крипте идет проповедь. Пастырь говорит о наступающих грозных временах, об обнищании народа, о неспособности властей. «В общем, — усмехнулся Денис, — низы не хотят жить, а верхи не могут управлять по-старому». Проповедник напомнил о славных павликианских полководцах, которые держали в страхе Божием и Второй Рим, и сопредельные царства, и призывал иметь клинки наготове.
Тут из крипты вышел священнослужитель Иоанникий, на упреки Телхина развел руками: и у Праматери Правды характер не сахарец. Чтобы показать свое ироническое отношение ко всему происшедшему, Денис спросил у священнослужителя: «Эти эффекты, как они их достигают?» Иоанникий взглянул на него как-то странно и совсем по-современному, как какой-нибудь жэковский сантехник, сказал: «Каждый ест свой хлеб».
Затем возвратил Телхинову бумажку и пояснил:
— Предвещание получено. Фотиния, дочь Иустина, жива. Светлана Русина (он очень четко произнес это имя) в нашем мире не существует.
Выбрались на поверхность. Была вторая половина жаркого октябрьского дня, и город, пробудившись от послеобеденного сна, спешил наверстать упущенное особой суетой и спешкой. Товарищи Дениса разошлись, подытоживать пережитое не было сил.
Денис направил Ферруччи готовить ужин, а сам пошел не торопясь.
В невообразимой толчее между колонн Крытого рынка он поднимался по Халкопратам, стараясь не реагировать на назойливые предложения лоточников и разносчиков всех мастей. Вот какой-то разжиревший откупщик идет в бани Зевксиппа, причем ему важны не бани, а то, чтоб весь город знал, что его теперь в это респектабельное место пускают. Поэтому он нанял рабов, чтобы его вели в баню, несли за ним мочалки и простыни. В плату специально входит, чтобы они прохожих толкали, а его камерарий бы извинялся:
— Извините Иоанна Ликуцу, он идет в бани Зевксиппа.
А вот похороны вельможи. Валит толпа, несут огромные свечи, кадят кадила. Сыновья покойного бросают в толпу мелочь, и даже состоятельные люди кидаются подбирать. Сановники едут верхом, слуги ведут коней в поводу. Крик, пение псалмов, голосят женщины.
Денис ускорил шаг, пересек площадь и вышел к зеленому холму, откуда уже поднимались невообразимые стены Юстинианы, самого высокого из дворцов. Здесь обычно они поворачивали, чтобы идти к служебному входу Большого Дворца.
И здесь его кто-то ждал. Денис сразу узнал его. Это был благодушный и губастый евнух Теотоки, которого она от себя прогнала на постаменте Быка, чтобы быть поближе к Денису.