Это была все та же Фоти, простодушное дитя средневековья, которая не знала лучшего способа заживления ран, кроме как их зализать. Денис рассмеялся и в первый раз ее поцеловал.
А надо было идти и идти, тем более что и оружие было утрачено, и без теплого плаща Денис попросту страдал.
— Волки! — вновь вскричала Фоти, кидаясь к Денису. Это была та же стая или не та, которая, уже по времени к вечеру, выскочила из-за гряды скал в лесу, где она чем-то пировала. На сей раз владыки леса были сыты, либо они помнили, какой отпор им дал Денис, но они лишь злобно оглянулись и унеслись в лесную мглу.
А там, откуда они выскочили, оказались мертвые, человек пять-шесть. Это был военный дозор или разъезд, перебитый стрелами врагов из-за засады, коней их победители угнали, а самих ограбить почему-то не смогли. Память, которая жила своими законами, вновь выдала Денису: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями!» И подобно же легендарному Руслану, он отыскал себе испанский меч — это был такой стиль в средневековье, — массивная, надежная рукоятка с крестовиной, обоюдоострое короткое стальное лезвие. Хорош в наступленье и в обороне, и для пира пригоден (мясо резать, орехи колоть), и в домашнем быту.
Фоти тихо молилась за убиенных, а Денис не удержался, спросил: что же ты молишься, это же нехристи, агаряне? Как и следовало ожидать, она ответила: перед Господом все равны — христианская дочь! Он, понимая, что его вопросы бесполезны и неуместны, все же еще спросил: а если б они тебя схватили, они бы тебя пощадили? И услышал: Господь бы этого не допустил.
У одного из агарян оказался весьма исправный шерстяной длинный плащ, очень теплый, а у другого, видимо, награбленная где-то попонка для мула. Денис и Фоти завернулись в эти трофеи, поглядели друг на друга и засмеялись.
— Смотри, — предупредила его Фоти, — как бы по этому плащу наши не приняли бы тебя за агарянина. Дозорные у нас стреляют без предупреждения.
Да, это был край вечной войны, вечных погонь и разграблений!
И они пошли дальше. И потом, когда все это прошло, как быльем поросло, они никак не могли сосчитать, сколько же ночей они бежали, шли и ползли по этим лесистым урочищам и как удалось вынести все это.
Но вот лесная узкая дорога нырнула между розовых скал из гранита и открылся простор моря и полей, разделенных на квадраты виноградников, теперь безжизненных и запорошенных снегом.
— Пришли! — вскричала Фоти, схватила и затрясла Дениса за руку. — Это же Филарица, моя родина! Ой, Филарица, ой, я больше не могу!
И опустилась прямо на мерзлую глину дороги, припорошенную ржавой хвоей.
У развилки дорог был постоялый двор, как все постоялые дворы тех времен похожий, с одной стороны, на маленькую крепость, с другой — на придорожный кабак. О вечной войне говорили зубцы на башенках, окна как бойницы, двери дубовые на цепях. О вечной жизни свидетельствовали куры, купающиеся в пыли, телеги с навозом, влекомые на поля. Был постный день, вечные игроки в ко сти и завсегдатаи-выпивохи, имеющиеся в каждом кабаке, сегодня явиться поопасались. Хозяйка, длинноносая страдальческого вида женщина, двигала со слугами скамьи.
Мебель кабацкая была тяжеленная, не в подъем, чтобы не служить орудием во время драки.
Денис решился, поднял молоток и ударил по висевшему билу.
— Ээй, Стративул! — закричала хозяйка. — Спишь? Протри глаза, встречай госте-ей!
Стративул, еще могучий мужчина со следами бурно прожитой жизни, явился дозевывая. Дверь и без того была распахнута, но уж таков порядок — встречать посетителей на пороге.
Денис стал проситься переночевать. Хозяйка, ее Стративул, слуги, бросив дела, недоуменно на него смотрели. «Хорош, должно быть, я», — с горечью думал Денис. Чувствуя их недоверие и в полном отчаянии он решился: выдернул из-за пазухи золотую цепь царя.
— О! — Стративул даже ударил в ладоши. — Это же ветеран, у меня тоже есть такая цепь. Добро пожаловать, боевой товарищ!
Хозяйка и слуги хмуро отступили в глубь харчевни, а Стративул усадил Дениса и его спутницу за стол. Принимать цепь за услуги он категорически отказался, хозяйке заявил:
— Ну видишь, человек в трудном положении? А что нам стоит накормить, напоить?
Денис принялся объяснять, что и ночлег был бы им нужен, ночь близка… Он не один, а как объяснить, кто такая ему эта женщина? Служанка, сестра, попутчица? Проще слов, чем «гинайка» — жена, не нашлось.
Стративул не стал требовать документы, громко приказал — хозяйке или слугам? — отвести комнатку наверху. «Где служил, товарищ?» — все доискивался у Дениса. Показал, где вымыть руки, достал личную фляжку с римским крепким, налил им и себе.
Изображая из себя страдалицу, хозяйка принесла сковородку со скворчащим мясом, поставила Денису, а Фоти шваркнула миску с тушеной фасолью. Таков пафлагонский обычай — женщины едят отдельно.
В доме оказалась и ванна — блаженство, горячая вода! Вымылись всласть — Денис, за ним Фоти, только не было чистого белья. И остались они одни, в теплой комнате, на широкой постели, остались они вдвоем.
Перед образом Богородицы лампадка ровным светом освещала потолок точно как там, в кувикуле Большого Дворца. От лампадки этой в бедной комнате пафлагонского постоялого двора был мирный полусвет и теплый уют, дороже всех самых дорогих византийских дворцов. Словно это родной дом, навсегда уж это пристань жизни после тяжкого кошмарного пути.
И Фоти совсем рядом, под тем же одеялом. Слышатся четкие удары сердца, будто идут где-то невидимые часы. Денис во тьме искал губами ее лицо, но встречал только отгораживающиеся руки. «Не надо, не надо…» — еле слышно шептала она, но не отодвигалась, не отталкивала его, как прежде.
Но вот страшная усталость и сладкий обморок после ванны взяли свое, они не заметили, как уснули. Денис очнулся от того, что его обнимали жаркие ее руки, а губы стремились прижаться к его губам. И тут все свершилось, что должно было свершиться. Все было легко и просто, хотя у Дениса опыта в этом деле было мало, а у Фоти его не было совсем.
Затем они проснулись, когда в потолочное отверстие вовсю лился веселый свет утра. Фоти велела ему отвернуться и начала вставать, сказала вдруг с оттенком грусти:
«Эйфе Фоти кора, исте автон Фоти гине…» — «Была Фоти девушкой, стала Фоти женщиной».
Волна любви и благодарности залила сердце Дениса. Он и так, из-за раннего развода родителей, испытал мало любви и доверия к себе, а ведь Фоти была первая девушка в его жизни!
И она, чувствуя это, заглянула снизу преданными глазами в лицо Дениса и с усмешкою сказала: «Свет-ка», затем положила голову ему на грудь. «О, единственная!» — хотелось думать Денису. И все та же услужливая память подсказывала патетические строки из какого-то тургеневского романа: «Здравствуй, жена моя перед Богом и людьми».
— Ой, послушай-ка, послушай! — вдруг затормошила она его. Снизу, из харчевни, доносился до них спор или, вернее, скандал. Хозяйка бескомпромиссно требовала у своего Стративула, чтобы он послал за стражниками, потому что этот проходимец в сарацинском плаще, наверное, кого-нибудь ограбил. Откуда у него эта почетная цепь?
— Ты сама всяких ворюг привечаешь, — парировал Стративул. — Они у тебя, Анна, не просто в кости играют, они разыгрывают награбленное добро.
— Зато они деньги хорошие платят, — не сдавалась хозяйка. — А от тебя одни убытки. На прошлой неделе каких-то паломников ты приводил, якобы из Святой Земли… Зачем я, дура, люблю тебя, беспутного, Матерь Божия, Иисус Христос!
— Да! — вспомнила она. — Как ты его вчера ни расспрашивал, где он заслужил такую награду, он же тебе ничего не назвал. Потому что он никакой не герой, он дезертир!
Стративул не уступал, но Денис и Фоти быстро собирались. Ясно было — скорее в путь.
Но тут среди разноголосья и кукареканья сельского утра раздался голос медный и призывный. Это был удар молотка о било, как мы теперь назвали бы — гонг, у ворот постоялого двора.