— Он идет, он идет, вы слышите тут? Он идет! Протосеваст на цирюльническом кресле даже не двинулся навстречу вбежавшей государыне, что, кстати, потом будет поставлено ему в качестве обвинения — осмелился сидеть в присутствии царицы.
— Да кто идет-то? Ха! Андроник, ха-ха! Дело принимало юмористический оборот. Царица топнула ножкой и выбежала, растолкав строй придворных.
Протосеваст кивнул протоканиклию: продолжай, мол. Что там, кстати, пишут из Пафлагонии?
— В Ганграх Пафлагонских мощи святого Вирилия вновь явили свою чудотворную силу. Одна нищая, горбатая от рождения, исцелилась, стала ходить прямо…
— И сколько же собрали в пользу нищей? — не без иронии спросил Протосеваст.
— Четверть литры, всеблагостнейший, если в пересчете на серебро.
— Значит, три четверти присвоили, — констатировал Алексей, хорошо знавший нравы своих чиновников. Он повернулся другим боком, и цирюльники принялись укладывать второй волан.
— Ну а что сообщают стражи уха из Энейона?
— Принц и его многочисленные гости заняты охотой с леопардом.
Благостные бороды захихикали — тоже, нашел занятие! — а благоприятные тиары вновь закачались в знак осуждения.
Тут вновь появилась царица Ксения-Мария, вид ее, обычно, как мы уже знаем, кроткий и голубиный, на сей раз был столь охвачен беспокойством, что некоторые придворные принялись, на всякий случай, разбегаться. Кто-то впопыхах опрокинул жаровню, на которой калились навивальные щипцы цирюльников, уголья рассыпались по ковру, и он затлел.
— Вставайте же! — царица сдернула простыни с недозавитого своего любимца, так что тому уж ничего не оставалось делать, как отложить эту нужнейшую церемонию на потом.
По ее знаку все придворные вышли разносить по дворцу ошеломляющую весть ( «Он идет!»). В золотой кувикулe остались Протосеваст с царицей да Агиохристофорит, эта толстая придворная жаба, умеющий при всех режимах играть первую роль.
Вот и здесь. Люди Агиохристофорита ввели человека, одетого не то как священник (простой гиматий в виде рясы), не то как стратиот (кожаная походная куртка, обшитая медными бляшками, вроде как панцирь). У человека было круглое как блин и очень смышленое лицо. Взгляд подобострастный, как у всех подданных, но в нем, отметил и сам встревоженный Протосеваст, есть скрытая угроза — попадитесь вы все мне в руки!
— Это священник из волости Филарица в Пафлагонии…
— Где эта Филарица? — спросил надменно протосеваст. Обычно чиновники столь высокого ранга, как он, сами не допрашивают свидетелей или доносчиков, для этого есть аппарат.
— Алек-зей! — вновь накинулась на него Ксения-Мария, обнаруживая свое германское происхождение. — Алек-зей! Вы тут о мощах рассуждаете, а там Андроник с целым войском уже в двух переходах от столицы!
— А у меня тут есть более надежные свидетели, — сказал Протосеваст. — Как их зовут-то, Агиохристофорит?
— Белая Левка, черная Мела, медная Халка, ваше светлейшество, — поклонился первый министр.
— Кто это такие? — удивилась царица.
— Это известные девы из фускарии Малхаза, тут возле царской пристани…
— Алек-зей! — на сей раз вспылила Ксения-Мария. Что за способ вы избрали издеваться надо мной? При чем здесь эти непристойные женщины?
Они только что возвратились от Андроника из Энейона…
— Боже мой! — грустила царица. — Где Врана? Где вся надежда моя, полководец Врана?
Агиохристофорит кивком головы показал протосевасту на стоящего по стойке «смирно» свидетеля или доносчика, шустрые глаза его так и буравили присутствующих.
— Как зовут тебя, раб Божий? — осведомился протосеваст. — Валтасар? Значит, кир Валтасар? Ну ступай себе с миром, ты получишь воздаяние свое.
И на вопросительный взгляд Агиохристофорита светлейший ответил еле заметным жестом — ладонью вперед. Но жест этот не укрылся от понимающих глаз сообщителя.
Агиохристофорит, оставшись с царицей и протосевастом, юлил и лебезил, как мог, обещал им полмира, и навести порядок, и возвратиться через два часа. И выбежал скороходом, чтобы не вернуться к ним уж никогда.
И тут он увидел ожидающего его кир Валтасара. Охранники держали его за локти. Агиохристофорит впопыхах (момент-то какой был исторический, до мелких ли ему доносителей!) повторил охране жест протосеваста — ребром ладони вперед. Собрав все свои силы, поп из Филарицы вырвался из рук охранников и, окончательно перепугав толстого и робкого Агиохристофорита, пал ему в ноги. Он юлил и лебезил не просто как сам Агиохристофорит за минуту до этого, нет — он пресмыкался. Дворцовые охранники, привыкшие к подобным сценам тащимых на казнь, отошли в сторону, жуя сухие финики, а поп лепетал:
— О-о, твое высочество, о, как тебя титуловать (елозит лысоватой благообразной головой по плитам площадки)! О-о, я знаю, за что ты меня — за то, что я теперь слишком много знаю (лицом трется о расшитые парчой и уже поношенные туфли Агиохристофорита)! О, клянусь церковью, святой матерью нашей, никто, никогда…
Тут его зоркий глаз заметил, что охранники отошли далеко. Он порылся в глубине штанов и извлек большой сорокавосьмигранный алмаз.
— О-це-це! Не менее сорока каратов! — пришел в восторг Агиохристофорит. Он большой был любитель и знаток подобных игрушек. — Признавайся, церковная крыса, из оклада небось его спер? Ну, Бог с тобою, не я грешил, а ты, ты перед Богом и в ответе… Но ты, видать, парень верный, пойдем ко мне, потолкуем.
И охране он сказал: приказ отменен, а этот пойдет со мною. В золотой же кувикуле оставшиеся наедине наполовину причесанный протосеваст и его ангелоподобная царица сначала горько плакали на груди друг у друга, потом целовались, все темпераментнее и темпераментнее, первая не выдержала, конечно, царица, не отрываясь от уст любимого, стала его раздевать, привычно расстегивая скарамангий, штанишки о сорока пуговках, стараясь поскорее ухватить за то самое горячее, твердое, невыносимо приятное, что делало для нее этого женоподобного сорокалетнего недоросля желаннее всех королей и принцев во всей вселенной.
Потом они уныло сидели рядом на скамейке, как напроказившие мальчик и девочка.
— Опять приглашать этого Врану, — рассуждала царица. — Кончится все тем, что Врана потребует пригласить его в качестве соправителя. Так уж в истории бывало.
Помолчали, слушая, как на далеких башнях караул выкрикивает первую стражу ночи.
— А где тот прорицатель? — спросила царица. — Или пророк, который, помнишь, львов укротил и государя нашего оживил?
Протосеваст сказал, что, по данным Агиохристофорита, он исчез в тайных закоулках Марухи.
— Боже правый, как я ненавижу эту женщину, — сетует царица. — А скажи, Алек-зей, кто теперь в столице самый признанный, самый бесспорный прорицатель?
— Кокора, конечно.
— Это который воображает себя петухом?
— Он, он.
— Неужели он прорицатель, грязный, рваный такой!
— Да, да. Одной даме он нагадал, что ее соблазнит ее собственный племянник…
— А где он сейчас?
— Он как раз во дворце, совсем близко от нас. В большом обезьяннике он проживает в клетке.
— Ему что-нибудь особенное надо?
— Нет, он говорит, что там меню ему нравится больше всего.
— А нельзя ли его доставить к нам?
И вот Кокора, заспанный, тараща глаза на яркие светильники и подобрав в кулаки живописные лохмотья, стоит в золотой кувикуле перед владычествующей парой. Человек он великого ума, поэтому, не дожидаясь вопросов, начинает:
— Се грядет антихрист во веки веков! (гортанное и невнятное бормотание), хощет влезти на самую крышу, куд-куд-куд-кудах! Ко-ко-ко-ко-ра! Идет, идет, идет со ратию Вельзевул, принкипий!
Информированный был товарищ этот Кокора, никто еще про Пафлагонскую фему слыхом не слыхал, а он уже принкипия поминает, то есть принца. Утверждают, что информируют юродивого не кто иные, как катакомбные павликиане.
Протосеваст пошарил в складках своего парадного скарамангия, того самого, который так ловко умела стаскивать царица, и пожаловал юродивому золотой.