Внимание к вещности унаследовано агиографией от древнегреческой литературы, сенсуалистические устремления которой закономерно определили там интерес к деталям. Попав в обстановку такого жанра, как легенды, реалии получают сравнительно с образцом прямо противоположную функцию — отрицание действительности. Так как посюсторонняя жизнь, согласно представлениям византийцев, — жизнь неподлинная, вещи могут иметь ценность только как знак, символ, намек на иной мир вечных сущностей и подлинного бытия, сама же по себе вещь недостойна внимания и интереса. Потому она в агиографической литературе акцентирует общее понятие, носителем которого был человек, владевший ею, или с кем она в каких-то иных формах сопрягалась. Милоть, Евангелие, оберемок хворосту, под который Симеон Юродивый заползает умирать, подчеркивают неземную добродетель святого; многочисленные реалии церковно-монашеского обихода уводят от земного к небесному, любой предмет быта появляется для того, чтобы показать бренность мирского и торжество всего, что не принадлежит этому миру. Сообразно с этим перечисление богатств Филарета Милостивого, которые он раздает (мешки зерна, мед, скотина), обнаруживают его нездешнюю доброту; грязная головная повязка юродивой Палладия — показательно, что именно по ней великий аскет Питирум узнает праведницу, — становится знаком ее великого смирения и святости (№ 34), а самые деньги — материализованное выражение всего вульгарно-мирского — служат тому, чтобы показать торжество идеального, и типичная для византийского обихода сцена разбрасывания в народ монет приобретает символический смысл: «Толпы народа, — читаем мы в житии Алексия, — теснились вокруг, и люди давили друг друга и мешали идти тем, кто нес ложе. Тогда императоры велят метать на дорогу золотые и серебряные монеты, чтобы отвлечь народ туда. Но никто не обращал на деньги внимания, и все устремлялись к ложу с останками святого». Другой пример дает 185-я новелла Мосха, где деньги, ссуженные богу под проценты, т. е. розданные язычником по совету жены-христианки нищим, служат поводом для его обращения. Самого низменного характера реалии, которые встречаются в ж. Симеона Юродивого, например при описании трактира, эдесских улиц или мастерской ремесленника, такого же религиозно-назидательного происхождения, а не вызваны тяготением к чувственной стороне действительности — они в той или иной форме показывают торжество избранной личности над мирской суетой. Даже превращение нематериальных объектов в предметы домашнего обихода служили той же разбытовляющей тенденции: упоминания — особенно частые в западных легендах — о том, что святые вешали свои одежды, покрывала и перчатки на солнечный луч,[667] только отдаляли этот образ от бытовой реальности.
Иногда бытовые детали сакрализовались. В составе религиозного сюжета самого прозаически-обиходного назначения вещь могла восприниматься сакрально-символически.[668] Так, исподние гиматии, взятые нищим у «некоего христолюбивого мужа», ведавшего богоугодным домом, оказываются, как ему открывается в видении, на теле Христа,[669] иллюстрируя евангельские слова (они приведены агиографом): «Был наг, и вы одели меня».[670]
Равным образом черви в гноящейся ране праведника на самом деле — жемчужины (согласно христианской символике, жемчужина обозначает добродетель и святость): сарацинский царь в житии Симеона Столпника подымает червя, упавшего из раны святого, и, разжав руку, обнаруживает «перл бессценный», который будет ему «благословление во все дни жизни».
Нити к трансцендентному при характерных для византийского человека поисках скрытых ценностей за внешней обманчивой оболочкой неприглядности или обыденности (первые шаги в этом направлении сделала еще раннехристианская литература, представившая, например, в «Деяниях Павла и Феклы» этого «первоверховного» апостола плешивым, кривоногим и длинноносым) легко протягивались от самого низменного и бытового. Для обнаружения такого рода контакта избирались не только будничные предметы и ситуации, вроде перечисленных выше, но авторы легенд как бы нарочито щеголяли антиэстетическими подробностями, если они могли способствовать раскрытию подобной связи и поднимали изображаемое над ординаром. На этих путях антиэстетизм прокладывает себе дорогу в агиографический стиль, характерным для которого делаются описания типа описаний смрадных ран Симеона Столпника, отталкивающего облика Макария Римского, до пят заросшего волосами, с иссохшей и загрубелой, как у черепахи, кожей и ногтями длиной в локоть и больше, или Марка Афинского, обросшего наподобие зверя и потерявшего от холода и зноя пальцы на ногах; такова же ситуация в мученичестве Гурия, Самона и Авива; женщину, обвиненную в убийстве своей госпожи, кладут в гробницу рядом со зловонным разлагающимся трупом. В соответствии с этим духом антиэстетизма Федор Продром говорит о «честных червях» в гниющих от всенощного стояния ногах святого, червях, «которые украшали его много более, чем самодержцев обвивающий их жемчуг»,[671] Николай Мефонский, тоже разумея кишащие червями раны святого, говорит о «как бы позлащенном гноем венце терпения»,[672] а другие агиографы нарочито физиологично описывают сцены пыток — Мамант несет свои вывалившиеся внутренности, Никите вырывают ногти и жгут подмышки и т. п.
667
Н. Güntеr. Psychologie der Legende. Studien zu einer wissenschaftlichen Heiligengeschichte. Freiburg, 1949, S. 190; H. Del eh aye. Die hagiographischen Legenden, S. 51.
668
Аналогичную тенденцию к сакрализации отмечали в русской иконописи на примере иконографии Трифона. Этот святой, бывший гусепасом, в качестве атрибута получает не гуся, как следовало бы ждать, а птицу, изображенную в виде святого духа в подобии мандорлы и с нимбом. См.: Н. Малицкий. Древнерусские культы сельскохозяйственных святых по памятникам искусства. Л., 1932, стр. 17–18.