Отсутствие иронии и шутки — тоже признак агиографического стиля. Он связан с отношением к смеху в христианской культуре, где его носителями выступает смерть, дьявол, русалки, христианское же божество никогда не смеется.[673]
Поэтому чрезвычайной редкостью являются забавные рассказы типа следующего: купцы заходят в храм Георгия, съедают принесенный ему в дар пирог и, наказанные за это невозможностью выйти наружу, принуждены внести разгневанному святому большой денежный выкуп. Освободившись наконец из плена, они говорят Георгию: «О святой Георгий, дорого же ты продаешь свой пирог; в другой раз мы у тебя не станем покупать, а за то, что было, прости нас» (Чудеса Георгия, № 10). Такая же непривычно шутливая нота возникает в разговоре между подвижником Иоанном Ликопольским и его агиографом Палладием. На вопрос подвижника, хотел ли бы его собеседник стать епископом, следует ответ, что он уже епископ: «Я надзираю за яствами и снедями, — говорит Палладий, — за столами и глиняными чашками. Если вино кисло, отодвигаю его, если хорошо — пью. Также надзираю за горшками и, если не хватает соли или какой приправы, тотчас солю, приправляю и тогда ем. Вот мое епископство, ибо меня рукоположило чревоугодие» (Палладий, № 35).
Сохраняя свои главнейшие признаки, агиографический стиль претерпевает, однако, медленную эволюцию, закончившуюся во второй половине XI в. — с этого момента его сложение можно считать завершившимся, — состоявшую в движении ко все большей отвлеченности и преодолении следов античного сенсуализма.[674] Развитие вследствие застойности во всех областях византийской хозяйственной и культурной жизни шло, как мы видим, тоже в высокой степени экстенсивно, и, говоря о явлении столь растянутом во времени, мы имеем в виду только ведущую тенденцию: само собой разумеется, что в позднейший период спорадически возникают отдельные агиографические памятники, по стилю своего выполнения показательные скорее для предшествующего времени, вроде входящей в эту книгу младшей редакции жития Алексия (XI в.), а на ранних этапах встречаются легенды, «забегающие вперед», вроде жития Тихона (VII в.), или атавистически вырастают отдельные элементы повествовательного стиля, не характерные для эпохи возникновения легенды, как например выдвинутая роль автора в житии Григория Синаита (XIV в.). Признаки окончательно сложившегося агиографического стиля — углубление свойственных ему на предшествующих стадиях тенденций (в первую очередь дальнейшая утрата конкретности) [675] — и массовое их распространение, определяющее теперь характерный облик памятников этого периода, а не отдельные легенды и даже направления, и вытеснение полуфольклорных легенд литературными, связанное со вступлением агиографии на почву высокой литературы. Теперь наряду с агиографом, прежде далеким от литературных интересов и рассматривавшим свою роль исключительно как учительную, появляются писатели — Мавропод и Пселл (XI в.), Феодор Продром, Федор Вальсамон, Иоанн Зонара, Евстафий Солунский (XII в.), Георгий Акрополит, Никифор Хумн, Феодор Метохит, Никифор Григора, Максим Плануд (XIII–XIV вв.).[676] Их сравнительно много, если иметь в виду, что общая численность агиографических памятников, возникших в этот поздний период, была незначительна как абсолютно, так особенно в сопоставлении с предшествующим временем, и едва ли количественное соотношение ранних и поздних легенд существенно изменится, когда будут опубликованы все, еще не увидевшие света и не прочитанные рукописи агиографического содержания, которые остаются по сей день. Уменьшение продуктивности агиографии закономерно и связано с ее новым статусом. Высокой литературе, в которую агиография поднялась, никогда не было свойственно массовое тиражирование какого бы то ни было, даже самого популярного, жанра, что как раз составляло отличительную особенность полуфольклорной, низовой агиографии, за счет которой преимущественно и создавался этот числовой разрыв.[677]
673
В. Пропп. Ритуальный смех в фольклоре. Уч. зап. ЛГУ, сер. фил. наук, 461, вып. 3, 1939, стр. 164. — В этой связи любопытны слова художника А. Иванова, тонко уловившего это: «Христос никогда не смеялся». (И. С. Тургенев. Поездка в Альбано и Фраскати. Собр. соч., т. XII, М. 1956, стр. 337. Ссылка заимствована из цитированной статьи Проппа).
674
Этот процесс делается отчетливо заметным уже ко второй половине IX в. в творчестве Никиты-Давида Пафлагона, Игнатия, Никифора, а позднее Симеона Метафраста.
675
Сходный процесс спиритуализации, как отмечает В. Лазарев (История византийской живописи, I. M., 1947, стр. 82), наблюдается в X–XII вв. в изобразительном искусстве и мистической философии.
676
Агиографы-риторы IX в. и здесь были предтечами нового: они тоже расценивали агиографию прежде всего как разновидность словесного искусства. Показательно в этом смысле, что житие Евдокима было предназначено его автором Никитой-Давидом Пафлагоном для соискания степени ритора, а новое отношение к своей агиографической деятельности проявлялось столь отчетливо, что получило выражение в прозвище ритор, которое присваивается ему в некоторых рукописях, несмотря на то, что Никита-Давид был епископом.
677
Хотя со времени выхода в свет цитированной книги Лопарева «Греческие жития святых» в научный оборот было введено значительное число новых памятников, сделанные им подсчеты все же могут дать представление о продуктивности житийного жанра в разные периоды его существования. Если в IV и V вв., согласно Лопареву (стр. 43), появляется примерно по пятидесяти житий, в VI в. — двадцать, в VII в. — тринадцать, в VIII–IX вв. — огромное множество, то количество памятников в дальнейшем резко падает: одиннадцать житий в X в., восемнадцать в XI в., шесть — в XII в., восемь — в XIII в., девять — в XIV в. пять — с XV в.