Машина внезапно рванулась вперед, разом набрав безумную скорость. Самолет напоминал взбрыкнувшую лошадь, запряженную в сани, мы как будто мчались по неровному склону на салазках; это одновременно и бодрило, и тревожило. Грязные брызги неслись мне в лицо. Я почти тонул в них. Вода в озере оказалась стоячей.
Самолет завибрировал, развернулся на воде, наклонившись на правый борт. Потом я заметил движение элеронов на крыльях, и мы поднялись над зеленым озером и ивами; самолет резко накренился, и коньяк внезапно согрел все мое тело, разум и душу. Мы летели над лесом, разрушенными домами, заброшенными полями; летели к холмам и синему морю, мчались в тумане между небом и землей. Я видел блестящие мелкие лиманы с заброшенными курортами, колонны марширующих людей, всадников, автомобили, составы с боеприпасами и артиллерией. Я ощутил свободу полета. Не существует удовольствия превыше этого. К чему люди взбирались по горам, когда они могли извлечь гораздо больше пользы, летая? Ветер ревел и при этом успокаивал; такого сочетания риска и умиротворения не испытывал ни один завсегдатай модных курортов. Серый туман обернулся городом. Одесса с воздуха, с ее фабриками и храмами, портами и железными дорогами, выглядела точно так же, как в тот день, когда Шура показывал мне город: в его облике было что-то нездешнее и чудесное; но я настолько привык убегать от действительности, что меня нисколько не взволновала новая встреча с городом после долгих месяцев отсутствия. Я был добросовестным работником и занялся своим делом.
В доках собирались большие группы людей, широкие причалы были заполнены. В бирюзовом море я разглядел несколько кораблей. Виднелись большие пушки. В дальних предместьях располагались орудия, конница, пехота, но их было явно недостаточно. Красные плохо подготовились к встрече с Деникиным. Потом снизу донесся стук. На мгновение двигатель умолк, и я слышал только грохот орудий и визгливый смех Петрова. Он опустил самолет. Я почувствовал слабость. В нас стреляли. Двигатель снова заработал. Зенитная артиллерия вела по нам огонь. Шрапнель рассекла ткань, но серьезного ущерба выстрелы не нанесли.
Петров вел самолет вниз, в дым, на верную смерть; он летел низко над конторами, гостиницами, многоквартирными домами, а я делал пометки на картах. Мы промчались над лестницей церкви Святого Николая, по которой я бродил в первый одесский день вместе с Шурой. Мы облетели вокруг купола с огромным распятием; по одну сторону от купола простирались обрывы, сады и деревья, модный Николаевский бульвар, по другую – море и корабли; мы кружились и кружились, как игрушка на палке. Это было глупо и опасно. Петров все смеялся. Орудия из доков продолжали стрелять по нам. Неужели он рассчитывал, что нас подобьют? Повсюду висели клубы дыма. Петров распахнул свою летную куртку и вытащил предмет, который спрятал перед полетом. Он держал сверток в левой руке. Тряпка сорвалась и умчалась прочь, как мертвая птица. В руке Петров держал не бомбу, а большие песочные часы на мраморной подставке, возможно, работы Фаберже, из белого с синими прожилками мрамора. Стекло блестело. Песок искрился серебром. Петров вытянул руку, потом заложил вираж, наклоняя самолет еще ближе к куполу. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит. Продолжали стучать пулеметы. Я мог различить их грохот сквозь шум двигателя, как будто издалека.
Самолет почти коснулся креста. Петров бросил песочные часы вниз, на золоченую крышу храма. Он смеялся. Я мог разглядеть его зубы. Очки превращали его лицо в череп с двумя огромными черными впадинами. Летчик побледнел. Его ноздри пылали. В бинокль я смог разглядеть, как часы коснулись купола и разбились; я видел, как мрамор раскололся на куски. Песок рассыпался, как монеты. Потом мы понеслись вниз, прямиком на пушки, стоявшие на верфи. Я, обезумев, начал делать новые пометки на карте. Внезапно самолет накренился. Я оглянулся назад. В Петрова попала шрапнель. Пули разорвали ему пальто, была видна окровавленная плоть. Он продолжал усмехаться. Из-за очков я не мог разглядеть истинное выражение его лица. Он махнул мне простреленной рукой; потом самолет поднялся в сине-зеленое небо Одессы, и вновь воцарилась тишина. Двигатель окончательно умолк. Мы плыли по ветру. Петров позвал меня. Думаю, он был безумен, потому что называл меня полковником и говорил о победителе. Его смех уже не прерывался. Он закричал: «Прощайте!» – и вновь запустил двигатель. Смех и шум машины слились для меня воедино. Мы начали пикировать прямиком в море. Я понял, что он хотел меня убить. Что-то оторвалось от самолета. Думаю, это была часть верхнего переднего крыла. Потом самолет беззвучно вошел в штопор. Двигатель издавал шум, напоминавший смех.