– А вам не угрожает опасность? – спросил я.
– Я в безопасности, – ответил он, – но ужас зачаровывает, не так ли?
Я думал, что погибну, но теперь лежу в белой кровати с влажными простынями.
– Нет, – сказал я, – с меня хватит.
– Вы там были? – Он указал в сторону Киева.
– Был.
– И мне следовало бы быть там.
– Они убьют вас. Вы еврей.
– Евреи выживают.
– Некоторые, – сказал я.
Мне приходилось быть вежливым, потому что он мне помог. Кроме того, я всегда испытывал слабость к космополитичным одесским евреям, сильно отличающимся от своих соплеменников: лучшая разновидность евреев, как мы говорили.
Он рассмеялся, как будто я пошутил. Он смеялся с благодарностью, не так, как Петров; но я думал, что весь мир бьется в судорогах. Он был одержимым. Я решил сохранять осторожность, но влюбился в него, в этого южанина, этого сладкоречивого насмешливого еврея. Я хотел его. Да, я признаю это. Мне стыдно. Признаюсь, я дрожал, когда он принес мне бульон.
– Все приготовлено из морских водорослей, – сказал он, – не то, о чем вы мечтали, но это поможет. Но разве все истории лживы?
– Я был в танковой команде.
Он высушил мою одежду, отполировал мое оружие. Серебро сверкало. Пистолеты лежали на сиденье стула, военный кафтан висел на спинке. Он даже отыскал подходящую шапку.
– Вы были в том самолете, – сказал он.
– Наблюдателем.
– Значит, они наступают.
– Ну… – Я хотел расцеловать его длинные руки. Он кормил меня супом из деревянной ложки. – Ну…
– Конечно, вам нельзя рассказывать. Но такова моя работа. Я просто предположил.
– Вы уедете?
– Нет необходимости. Устроюсь в другую газету. Сейчас великое множество газет и политических партий, но хороших журналистов всегда не хватает.
– Я видел, люди могут уничтожить всех вокруг.
– Я покладист. – Он пожал плечами. – Видите ли, гибнут те, у кого большие запросы.
– Вы сказали, что хотите уехать подальше от побережья.
– Позже. Когда все уладится. А тогда они все равно могут убить меня?
– Возможно.
– Я не могу этого понять, а вы?
– Я понимаю их, – произнес я. – Во всем виноваты поляки.
– Мне тоже так кажется. – Он раскрыл маленькую зеленую книжку и показал мне строки из одного стихотворения. Я сейчас не могу его вспомнить.
Почему я поддался обаянию этого интеллигентного еврея? Христос на горе? Нет, это богохульство. Я полюбил его. Я не мог испытывать отвращения. Я ничем не был ему обязан. Полагаю, я стал его аудиторией. Еврей жил один в доме, который совершенно точно не мог себе позволить. Его скоро выставят вон. И он об этом знал. Я спросил, ходят ли еще трамваи.
– Вы бывали в Одессе?
– Я провел в этом городе часть своей юности, познал здесь счастье.
– Трамваи иногда ходят – конки, паровые, электрические. Зависит от имеющегося топлива. Но это долгая прогулка, а вы ранены. Можете подождать у Фонтана, но не уверен, что стоит надеяться…
– У меня там родственники.
Он пожал плечами. Я не хотел расставаться с ним. Он был нежен. Я доверял ему. Может, он притворялся евреем, как Терц?[155] Всего лишь притворство? Я ждал, что он прикоснется ко мне, но этого не произошло. Я пошел с ним к трамвайной остановке. Моя одежда высохла на солнце, пистолеты были чистыми. Весь курорт казался тихим и пустым. С тех пор я проникся симпатией к пустынным приморским городам. Я часто посещал их зимой, вместе с госпожой Корнелиус, но она никогда не была идеальной спутницей, предпочитала, по ее словам, немного веселья на побережье. А русские стремятся к одиночеству. Теперь это наше единственное достояние. Но даже его у нас отнимают. Они пытаются превратить Россию в Америку; в Америку, с ее сентиментальными условностями; пытаются уничтожить нашу культуру, язык, интеллект. Америка до войны была совершенно иным местом. Она была суровее.
155