Матков Александр
Визави
Только здесь страдать - это страдать.
Не в том смысле, что те,
кто страдает здесь,
где-то в другом месте из-за этого страдания будут возвышены,
а в том смысле, что то,
что именуется в этом мире страданием,
в другом мире не изменяется,
а только освобождено от своей противоположности,
блаженства.
Савва Красовский проснулся в своей кровати от тяжести давящей на его голову. Кошмар травил его целую ночь. Придя в себя, он, конечно, ненарочито запамятовал, кто или что за ним гналось. Токмо холодный пот, увлажнивший его чресла и лоб - служили ему оттисками беспокойной ночи.
Уже светало. И Красовскому - завсегда ранней пташки - требовалось вставать. Он попытался. На голову словно припаяли увесистый шлем, литый из свинца. Вложив силы в рывок, он подался вперёд. Опять неудача. Тогда Красовский неспешно повернулся на левый бок, пододвинулся к самому краешку кровати - босые ступни выглянули из под одеяла и тронули половицы. Получилось - Красовский встал с кровати.
Его квартира, выхолощенная, но опрятная состояла из одной крохотной комнатушки на цокольном этаже здания "Старого фонда". Будучи безработным (а вдобавок и скрягой) он жил на пособие по безработице. В съёмном дешевом холостяцком гнёздышке имелось только самое необходимое - так, письменный стол (немного облезший), та самая скрипучая кровать, пышное кресло с пледом, и допотопный шкаф с зеркалами на дверцах.
Савва Красовский заядлый честяга, в некоторой степени даже нарцисс, и первым делом дня, ритуалом вхождения в новый день, если угодно, являлось недолгое самолюбование. И вот подойдя к зеркалу, он обомлел, сделался бел, как привидение.
"Что это такое?"- побеспокоился он. Вытянутые холёные пальчики истово протёрли серо-голубые глазёнки, однако морок не сгинул. На нём были всё те же кальсоны, как и вчера, он казался привлекательным мужчиной, хорошо сложенный, на пятом десятке выглядел моложе своих лет, с правильными чертами лица, высоким лбом, преждевременно поседевшие усы придавали ему толковости и толику черствости. Красовский тщательно оглядел все эти мелочи своей внешности и не нашел в них ничего неудовлетворительного. В нём не изменилось совершенно ничего, кроме одной вещи - на его голове поселился громоздкий клещ. Существо цвета прокисшего молока водрузилось брюшком ровно на его макушке. Членики боковых лапок вытянулись и прилегли к вискам с проседью, остальные четыре придатка расположились по закраине лысоватого венца.
"Это не взаправду. Вздор!" - отказывался верить своему отражению Красовский. Но чёрные кнопочки глаз вперекор продолжали глядеть на него. "Может мне снова уснуть и эта нелепица пропадёт?" - подумал он. "Нет, пожалуй, я просто не стану заострять на этом внимание".
Красовский направился к окошку-зеркалу над умывальником; холодная вода немного взбодрила его. Однако гнусный клещ и не помышлял исчезнуть и Красовский заколыхался. Впрочем, он всё же взял помазок для бритья и, бурча под нос что-то неразборчивое, намёл на него толстый слой снега, и прошелся им по своему подбородку.
- Наблюдаешь, шельмец? - Казалось, клещ на самом деле следит за ним с неприкрытым интересом.
Взяв бритву, Красовский увидал, что его руки трясутся. Предательская дрожь не даёт использовать бритву по назначению.
- Проклятье! - в сердцах вспылил Красовский, со злобой швыряя прибор в раковину. Наградить и малейшей царапиной своё прекрасное (прекрасное, по мнению самого Красовского) лицо он не осмелился.
- Да что тебе от меня надобно? - Клещ не издал ни звука.
Смыв пену с лица, недовольно ощупав щетину, Красовский подошел к низенькому холодильнику. На кушанье он никогда не скупился. Колбасы, сыры и фрукты, и зелень, всё любил (однако стоит заметить, слабости к алкоголю не питал). Но сейчас от вида молока, например, его передернуло, а потянувшись за куском сыра, он тотчас передумал. Клещ отбил аппетит напрочь.
"Нет, так жить нельзя. Надо что-то делать". Красовский вновь встал напротив зеркала. Занёс руку над головой и черепашьим ходом опустил на белесое туловище.
- Живой! Настоящий. - Гладкая ладонь чувствовала мягкость хитинового покрова, а пяток глазков казалось, выказывали...отраду?
Красовский одёрнул руку, как ошпаренный. Растерянность. Тревога. Страх. Трепет. Всё смешалось в запутанный клубок. Ужас объял его. Он поднял бритву со дна раковины, ухватил её двумя руками:
- Ты - зараза. И тебя надо вырезать! - лезвие потянулось к лапкам и те отозвались: стиснули голову, будто та угодила под пресс - в чеснокодавку или орехокол. У него потемнело в глазах, комната закружилась. Впервые клещ оживился.
Казалось, это продлится вечность, но головокружение ушло, отступило, забрав с собой гнев, оставив уныние.
- Я не хочу. Ты мне не нужен.
Красовского нельзя было назвать волевым человеком, он и сам признавал отсутствие "внутреннего стержня" в себе; не полная мямля, но и не лидер. И он начал канючить. Жалостливо, богомерзко, соединив ладони в молитвенном жесте. Отъявленный безбожник обращался толи к Господу, толи к клещу, но чуда не случилось и Красовскому осталось уповать на науку.
- Врач!
Телефона у него не было, и вызвать доктора на дом он не мог.
- Срочно в больницу. Там на тебя найдется управа, - желчно проговорил Красовский.
Часы на столе тикали на половине восьмого. Надевши штаны, напялив кофту (сначала побоявшись, что продевая голову, клещ взбеленится, но благо тот повёл себя покорно), затем бросив взгляд в окно, нахлобучил дождевик.
- Капюшон укроет тебя от взора прохожих и правильно.
Нырнув ступнями в мокроступы, Красовский открывает дверь. Он пытается. Рука движется неуверенно. Дверная ручка не выглядит опасной. Опасность там - за дверью. "Что если люди увидят? Испугаются? Помогут? Навредят? Не хочу быть изгоем". Сомнение сковало Красовского. Топчась на одном месте у двери, он мучился. "Но ведь покамест это пустые опасения". Понимая, что только действие прогонит сомнение, Красовский вцепился в ручку, что аж костяшки пальцев побелели, натянул капюшон чуть ли не до бровей и ступил через порог.