Футболу мы отдавали лучшее, что есть в нас.
Играть нам друг с другом было очень легко, а рассказывать друг о друге потруднее. Мне во всяком случае. Почему я и не хотел за эту главу приниматься и теперь так с нею мучаюсь.
Я говорил уже: когда мы снова вышли вместе на поле посте моего возвращения в футбол, никакой притирки друг к другу нам и не потребовалось. Мы как и не расставались — понимание было полным.
Помимо футбола, однако, — а чем старше делаешься, тем существеннее для нас становится обыкновенная жизнь, например, дружба семьями, — прежней близости уже не было.
Это неуловимо — никаких фактов неприязни не наблюдалось. Да их и не было — уверен. Мы готовы были вроде продолжить дружеские отношения — нас двое только и осталось из старого «Торпедо».
…Так вот получается — начинаешь про мячи, про голы, а потом оказывается, что волнуют больше отношения между людьми. Играют в футбол люди с непохожими характерами — и от общения их между собой зависит гораздо больше, чем некоторые думают. Поэтому наши с Кузьмой отношения кое-что могут объяснить в нашей футбольной, торпедовской жизни — жизни, которая продолжается, и столько новых людей в нее вошло и закрепилось.
Прежней близости у нас с Ивановым, как я сказал, больше не было.
Я готов в этом, скорее, себя упрекнуть.
Я стосковался по игре, по людям, имеющим к футболу непосредственное отношение, по самой обстановке того же Мячкова, например. С любопытством я смотрел на то, что было для меня новым, но для Кузьмы-то давно привычным.
Я к тому же недавно женился, сын родился. Я привыкал к положению семейного человека, что Иванову давно было не в новинку. Он давно жил в крепкой семье, где все было отлично налажено.
Кроме того, разница в возрасте, которая поначалу никак не сказывалась, теперь не могла не давать о себе знать.
Я-то, правда, в меньшей, чем Кузьма, степени понимал наступившую разницу. Я не сомневался, что мы еще долго поиграем вместе.
Но теперь думаю: а не был ли я в тот момент чересчур эгоистичным в своем интересе к новым партнерам, к молодежи? Не обижал ли я этим Кузьму, все реже выступавшего?
С другой стороны, а как могло быть по-иному?
Я же должен был себя проверить, я должен был себя заново показать. Я обязан был понять: не отстал ли я, понятен ли я молодым?
Как видите: сплошное «я»…
Но что делать: коллективная игра личной ответственности ни с кого из нас не снимает.
Игрок, претендующий на лидерскую роль, не может не сосредоточиться на себе предельно в какие-то моменты.
Когда первая молодость в футболе прожита, когда много про себя и про игру знаешь, но сомневаешься: а все ли можешь сделать, как хочешь и столько раз мог прежде? — общение со старыми партнерами иногда и усложняется. Умом это понимаешь, наверное, позже, чем инстинктом.
Не будь в нашем партнерстве с Ивановым перерыва, неизвестно, как бы еще все сложилось.
Но перерыв-то был — и не почувствовать этого при всем нашем сохранившемся полностью взаимопонимании оказалось нельзя.
О грусти своего расставания с Кузьмой — партнером по атаке я уже говорил.
Не могу, пожалуй, обвинить себя в нечуткости по отношению к нему уходящему. Как бы это ни выглядело со стороны. В таких случаях не всегда ведь и удобно вызывать человека на откровенность, лезть в душу с вопросами: уходишь — не уходишь?
Теперь, сам все испытав при окончательной разлуке с футбольным полем, закончив выступать, я допускаю, что оставайся наши отношения такими, какими они были у нас до пятьдесят восьмого года, кто знает, как бы я держался в шестьдесят шестом году, когда Кузьма закончил играть? Может быть, и по-другому. Но тогда мне показалось, что никаких оснований, никаких прав вмешиваться в дела Кузьмы у меня нет. Ему виднее, что теперь делать, — так я считал совершенно искренне…
Были сомнения в том: заиграет ли Стрельцов после такого перерыва?
Были сомнения: займет ли он подобающее ему место в изменившемся футболе?
Но когда он снова оказался на поле, когда вошел в привычную для себя роль — здесь очень тянет сказать «вошел в образ», — никто, пожалуй, не задавался вопросом: а сколько же предстоит ему еще играть, сколько дано Стрельцову пробыть в большом футболе?
В год повторного дебюта Стрельцова ему исполнилось, напомним, двадцать восемь лет.
У игроков, рано выдвинувшихся, с юности прославившихся, в таком возрасте нередок спад, заставляющий представить волей-неволей картину предстоящего с ними расставания. Они еще играют, они в славе, спад в игре еще может оказаться и очень кратким, предшествующим «болдинской осени», но некая таинственная дверь вдруг приоткрылась — и захлопнуть ее теперь и самый выдающийся мастер не в силах.
Другое дело, что внимательному, действительно любящему футбол зрителю мастер в таком своем периоде особенно интересен.
Форвард, например, бывает замучен накопившимися за карьеру травмами, досконально изучен соперниками. Он кажется и переутомленным нервно, потерявшим вкус к игре. Но зритель-то вкус к его игре не потерял, зритель слишком привык воспринимать игру через него, мыслить игру исключительно его ходами на поле.
Болельщика же элементарного сходящий с арены мастер, наоборот, раздражает — не столько игрой, сколько достоинством своим. Болельщик такой любит и лелеет свой апломб и ему приятно выйти из-под власти игрока, подавляющего недалекого зрителя неожиданностью своих мыслей на поле. Болельщик такой ждет момента, когда влияние большого игрока прекратится и вместо него выйдет другой, заинтересованный в любом зрителе, в любой положительной реакции трибун, лишь бы скорее пришло к нему признание. Неискушенному зрителю нравится поощрять и поддерживать такого футболиста. Зритель самодовольно ощущает свое на него влияние. И готов противопоставить новичка стареющему мастеру. И новичок иногда угождает самому поверхностному зрителю, обижая чувства знатока.
Поэтому истинный знаток всегда грустит при завершении карьеры большого игрока…
Но Стрельцов и к тридцати годам только подошел еще к утверждению новых образцов своей зрелой игры. Отучил даже самих маловеров от сопоставления с собою прежним. Он, кстати, и в сборную снова вошел на пороге тридцатилетия.
Тренер сборной Михаил Якушин принял его таким, какой он есть, не испугавшись ничуть, что форвардам новой формации нелегко будет к Стрельцову приспособиться, не испугавшись, что Стрельцов и здесь будет действовать в удобном себе игровом режиме.
Конечно, манера, обретенная Стрельцовым еще в ранней молодости, очень выручала его в зрелые годы.
Произвольность ритмов, в которых он вел игру, оставалась загадкой.
На телевидении при показе наиболее масштабных соревнований, как-то: Спартакиада или Олимпийские игры, существует понятие «прямое включение». Идет общая, размеренная панорама событий, произносится дикторский текст, умело монтируются фотографии, слова комментатора логично иллюстрируют видеозапись — и вдруг как окно распахнулось в самую жаркую, сиюминутную действительность. И сильное ощущение дано пережить теперь сполна.
Стрельцовские озарения на поле были прямыми включениями в футбол самой высокой пробы. И выключения затем — даже надолго — воспринимались как естественная пауза: после такого можно и передохнуть, перевести дыхание.
Прямые включения Стрельцова могли произойти в любую секунду. Для него как бы не существовало неудачных матчей — при самой невыразительной его игре, казавшейся сплошной паузой, зрителей до последнего мгновения игры не оставляла надежда, что включение Стрельцова сегодня обязательно произойдет. А за такое включение можно простить любой продолжительности ожидание.
И не было ни у кого вопроса: сколько сезонов осталось выступать Стрельцову?
Он жил в футболе, как бы согласуясь со своим собственным календарем.