Вырастая, Варя становилась все более дерзкой. Найти с ней общий язык отец уже не мог. Бить ее по-родительски никогда рука не поднималась, сирота ведь, без матери росла, отец побьет, а кто потом приголубит? А словами объяснить Ведерников ничего не мог. На его нравоучения Варя кривилась и раздраженно отвечала:
— Оставьте, папаша, вы такой скучный, вечно пилите, пилите… Идите лучше деньги свои наживать!
Савелию Лукичу становилось так обидно, что он уходил к себе, стиснув зубы, и дня два с дочерью не разговаривал. Но ей словно бы того и надо было.
В выпускном классе в гимназии случился большой скандал. Варя, явившаяся в класс напудренная и завитая (без спросу взяла в магазине отца коробочку пудры «рашель» и всю ночь проспала в папильотках), получила выговор от классной дамы.
Мадемуазель Ведерникову поставили у доски, на обозрение всему классу, и долго отчитывали, после чего наставница отправилась за директором. Вернулись почтенные педагоги быстро и, распахнув дверь, увидели страшную картину. Варвара Ведерникова танцевала на учительском столе какой-то фривольный танец, ритмично задирая ногу и демонстрируя классу роскошные кружевные панталончики. При этом она напевала:
что выдавало знакомство с репертуаром кафешантана, посещение которого, как и других мест публичных увеселений, гимназисткам было строжайше запрещено.
От исключения Варю спасло только почтительное отношение гимназического начальства к ее отцу.
Впрочем, сам Ведерников хотел было забрать Варвару из гимназии от позора, но потом остыл и решил все же позволить дочери окончить курс и получить аттестат.
Год назад Варя, к большому облегчению директора гимназии, завершила свое обучение, но проблемы ее многострадального отца на этом не кончились. Порой ему хотелось схватить наглую девчонку за косу и выволочь вон из своего дома. Но тут же вспоминалось, каким милым ребенком она была лет пятнадцать назад. Ради той девочки с нежными шелковистыми кудряшками и розовыми пяточками маленьких ножек Ведерников готов был стерпеть все.
Он вспоминал, как малышка бродила по дому после похорон Аглаи и растерянно спрашивала у него: «А где же маменька?», как протягивала ему крошечную ладошку с царапинкой и шептала: «Бо-бо. У Вари ручка болит!», как объелась шоколадом и покрылась какой-то страшной красной сыпью, и он, потеряв голову, схватил дочь на руки и побежал ночью к доктору…
А теперь Савелий Лукич совсем не нужен своей взрослой, дерзкой и злой дочери.
Поднимаясь от реки, Ведерников подошел к дому с тыльной стороны, там, где была маленькая калитка, ведущая в его сад. По своей привычке приглядывать за всем по-хозяйски, Савелий Лукич решил пройтись по саду и проверить, подпер ли садовник рогатинами ветви яблонь, которые гнулись от наливающихся плодов и грозили обломиться.
Рогатины под деревьями уже стояли.
«Надобно завтра сказать Васильичу, пусть старые ветки на смородине срежет», — подумал Ведерников и свернул к кустам сирени.
Давно отцветшая сирень сплошной стеной зелени закрывала от глаз беседку. В беседке кто-то был, оттуда доносились обрывки невнятного разговора и смех. Обогнув куст, Савелий Лукич увидел Варю и с ней Вячеслава Верховского, человека, которого он желал видеть здесь менее всего.
Политический ссыльный, находившийся под гласным надзором полиции, Верховский служил электриком на консервном заводе Ведерникова и был известен хозяину как человек ленивый, пустой и во всех отношениях ненадежный.
— Вечер добрый!
Ведерников шагнул на ступени беседки, испытующе глядя на дочь и ее гостя. Верховский встал и молча небрежно поклонился.
— Ах, это вы, папаша, по кустам бродите, — недовольно сказала Варвара. — Я уж думала, воры залезли.
— Пора домой, дочка. Попрощайся с господином… э… Верховским, — Ведерников сделал вид, что не сразу вспомнил фамилию позднего визитера.
— Ну вот еще, — Варя не могла упустить случай лишний раз подерзить, — у нас разговор интересный, я прерывать его не хочу. Мы, папаша, говорим об угнетенном народе, из которого такие, как вы, много кровушки выпили. Но вам-то, эксплуататору и кровопийце, подобные темы не интересны. Так идите к себе денежки считать, а нас не беспокойте!
Савелий Лукич с трудом сдержался — так и захотелось отвесить нахалке затрещину. Но ведь не при кавалере же, хоть такой ухажер и гроша ломаного не стоит…
Проглотив вставший в горле ком, Ведерников бросил дочери: «Я жду тебя дома!» — и пошел по тропинке прочь.
Болело сердце. Все его надежды на прекрасное будущее для дочери рушились на глазах. Теперь, ко всему прочему, она еще и связалась с политическим ссыльным, словно других кавалеров в Демьянове уже не осталось.
«Хотя, конечно, кто из путных-то на такую шалаву посмотрит? — горько думал отец. — Уж ославила себя своим норовом не только по всей демьяновской округе, а и в соседних городах. Скоро в Петербург приедешь, так и в столице, поди, спросят: „Не ваша ли эта оторва, Варвара Ведерникова? До нас тут слухи о ней дошли…“ Вот оно как без матери-то дочь растить… Ты к ней со всей душой, со всем сердцем, а тебе в ответ: „Иди, дурак старый, денежки свои считай, кровопивец народный!“ Кровопивец… Может, весь Демьянов только благодаря моим деньгам в достатке и живет!»
Савелию Лукичу стало так обидно, что, не выдержав, он прослезился.
— Батюшка, Савелий Лукич! — кинулась к нему старая Варина нянька, как только он вошел в дом. — К нашей-то опять этот, сициалист, пришел. Ходит, змей, и ходит, и как отвадить — не знаю…
Взглянув в лицо хозяина, старушка осеклась.
— Никак уже виделся с ними?
— Виделся, — угрюмо буркнул Ведерников и прошел в свою спальню. Там в углу стоял громоздкий, сделанный по специальному заказу шкаф, такой глубокий, что вешалки с одеждой шли в нем в два ряда. Зато верхняя полка была обычной глубины (за потайной дверцей в ее задней стенке скрывался денежный сейф). Савелий Лукич был расстроен, и сама мысль о деньгах его раздражала, но он привык всегда и во всем следовать заведенному порядку.
Он вынул из кармана летней хлопчатной поддевки толстую пачку ассигнаций, пересчитал, разложил на неровные кучки и, открыв сейф, спрятал деньги в разные коробочки.
Никаким банкам Ведерников не доверял, не интересуясь мизерным процентом, привлекавшим вкладчиков победнее. Савелий Лукич предпочитал хранить наличность в жестяных коробках от леденцов «Ландрин» в несгораемом шкафчике в недрах собственной спальни.
Когда Ведерникова спрашивали: «Вы в банке изволите деньги держать?», он смеясь отвечал: «Знамо дело, в банке. В банке от леденцов. И надежнее, и всегда в нужный момент копейка под рукой».
«Копеек» порой, в дни удачных сделок, скапливалось в сейфе столько, сколько большинство жителей Демьянова никогда в руках не держали и представить себе не могли.
Закончив с денежными суммами, Ведерников сел к столу и задумался. Дерзкие глаза дочери, постаравшейся задеть отца побольнее, да еще в присутствии отцовского же служащего, так и стояли перед ним.
«Ну, доченька моя родная, погоди! Раз ты так к отцу, то и я тебе преподнесу финик! Издевательств от соплюшки терпеть не буду!» — горько думал Савелий Лукич.
В ящике стола он нашел фотографию красивой женщины с надписью: «Моему доброму, верному другу и щедрому меценату в залог самой сердечной привязанности. Ольга Волгина». Савелий Лукич давно уже заказал для портрета хорошую рамочку из красного дерева с подставкой, чтобы ставить фотографию на стол, но на видном месте пока не держал, прятал под ключ от чужих глаз подальше. Но вот теперь пришла пора достать фотографию Ольги из дальнего ящика, и пусть хоть кто-нибудь посмеет слово сказать…
Водрузив портрет Волгиной на стол, Ведерников снова распахнул шкаф с одеждой. Его вещей было немного — новый сюртук, две шерстяных пары и одна летняя, из чесучи, да три жилетки… Остальные вешалки до сих пор были заняты платьями покойной жены, включая венчальное, из белых кружев. Переезжая шесть лет назад в этот большой богатый дом, он велел слугам все аккуратнейшим образом перенести и развесить на прежних местах в шкафу.