В храме загодя собралась густая толпа. Городовые, охранявшие вход в церковь по поручению Задорожного, во избежание давки вынуждены были прекратить доступ простой публики и допускали только знатных особ. А люди все шли и шли…
Площадь перед церковью быстро заполнялась публикой в трауре. Женщины в черных платочках плакали и причитали: «Оставил нас Савелий Лукич, батюшка, кормилец наш! Без хозяина все прахом пойдет, и мы еще наголодуемся! Ой, на кого ты нас оставил, отец родной? Весь город без тебя осиротел!»
Бледный Задорожный с траурной повязкой на левом рукаве прогуливался у церковных ворот, поглядывал на толпу и говорил городовым: «Следить в оба глаза, беспорядков не допускать!»
Неподалеку на выступ церковной ограды взобрался худенький юноша в черном пальто. Зацепившись рукой за решетку, он стал кричать:
— Товарищи! Опомнитесь! Вы же — трудовой народ, у вас должна быть сознательность. Кого вы с такими почестями хороните? Кровопийцу и эксплуататора! Он жирел за счет вашего труда, и теперь справедливое возмездие…
Полицейские двинулись сквозь толпу к кричавшему, но того уже сдернули с ограды и пинками выпихивали из гущи людей.
— Вот такие-то Ведерникова и убили, — гудела толпа. — А теперь и проститься по-людски не дают, ироды. По шее, по шее ему навесьте! Ишь, выдумал — на похоронах безобразия устраивать! Одного из ссыльных уже за убийство заарестовали, а мало, надо бы больше!
Вдруг все голоса смолкли. Люди, стоявшие у церкви, молча расступались, пропуская семью покойного.
Первой шла жена, Ольга Александровна, которую бережно поддерживали под руки два молодых актера из демьяновской труппы.
Вся фигура Ведерниковой выражала такую скорбь, что смотреть на нее было больно. Каждый шаг, каждый жест, каждая складка простого траурного платья дышали глубоким отчаянием. За откинутой вуалью видно было, как по лицу вдовы медленно текут крупные слезы. При этом Ведерникова не всхлипывала, не рыдала, гримасы не искажали ее прекрасные мраморные черты. Она гордо несла свою боль, проходя сквозь онемевшую толпу.
Следом шла Варвара под руку с нянькой. На лице девушки застыло тупое злобное выражение, глаза ее были сухи, шагала она механически. Казалось, Варвара не понимает, где она, куда идет, что происходит вокруг… Плачущая Саввишна что-то тихо шептала ей на ухо и вела к церкви. Толпе Варвара не понравилась.
— Ишь, губы-то поджала, змея! И хоть бы слезинку уронила у батюшкиного гроба. Небось на пару с любовником и прикончила отца родного! Говорят, кто-то окошко в спальне покойного оставил незапертым, чтобы убийце ловчее в дом к Ведерниковым пролезть было. Варька, больше некому! Она, она — и убийцу в дом подманила, и окошечко отперла… Следователь-то разберется, он хоть молодой, а толковый! Не миновать и Варьке каторги…
Осиротевшая семья прошла в церковь, где на высоком катафалке стоял богатый гроб, убранный цветами…
Похоронили Ведерникова в знак особого почета не на кладбище, а в самой Никольской церкви. Мраморная плита с его именем была вмурована в пол в правом приделе. Варвара просила похоронить отца рядом с могилой матери, но Ольга Александровна отказалась.
— Голубушка, это будет неэтично. Ведь на момент смерти у твоего отца была уже другая жена, я. И потом, церковное начальство оказало нам такую честь, разрешив захоронение в храме… Эта церковь в каком-то смысле — детище твоего отца, и детище, надо признать, гораздо более удачное, чем ты. Вполне справедливо, если он найдет последнее упокоение под сводами церкви, в строительство которой вложил столько души…
К поминальному столу, за которым собрались многочисленные гости, Варвара, к всеобщему удивлению, так и не вышла. Нянька Саввишна, крутившаяся на кухне и следившая, чтобы собравшимся непременно подали традиционные поминальные блюда — блины и кисель (новой-то хозяйке все безразлично, лишь бы французские салаты да фрикасе всякие на стол поставить, вот и вышли бы поминки не по-христиански), не сразу заметила, что Вари в обеденном зале нет, и поднялась к ней в комнату, когда поминки уже шли к концу.
Варвара сидела у стола, обняв руками плечи, словно ей было холодно.
— Варюшка, дитя, ты спустись к гостям-то, — попросила старушка. — Батюшку Савелия Лукича, царствие ему небесное, проводить по-людски надо, помянуть…
Варвара словно бы и не слышала ничего. Она так и сидела, сжавшись в комок, и на ее застывшем лице ничего не дрогнуло.
— Варя, Варюша, да что с тобой, родная моя? Ты хоть поплачь, поплачь — горе-то оно слезами и отойдет.
Варвара продолжала молчать, а потом вдруг спросила:
— Няня, а отец ведь меня не любил?
— Да Господь с тобой, что ты такое говоришь? Про покойника-то? Как же не любил? Да он всю жизнь надышаться на тебя не мог! Уж такого батюшки, как у тебя, ни у кого в городе не было…
Нянька залилась слезами, вытирая глаза концом черного полушалка, покрывавшего ее седую голову.
— Помню, ты болела маленькая, годика три тебе было, вскоре после того, как матушка померла… Так Савелий Лукич чуть с ума не сошел от горя. Я-то тогда, дура старая, еще поворчала на него, прости меня, Господи… Смотрю, сидит у твоей постельки, а ты вся в жару, красненькая, губки сухие. Я говорю: «Любите вы, батюшка, дочку по-модному одевать — платьица легкие кружевные, носочки. Вот дите и больное, оно же не кукла! Приказали бы связать Вареньке чулки шерстяные, платьица бы байковые ей справили, теплые, платочек на головку…» А хозяин лицо ко мне повернул, по щекам слезы текут, губы дрожат. Я так и заткнулась со своими попреками. А он говорит: «Саввишна, за что Бог меня наказывает? Неужто последнее отберет — дочку? Мне и самому тогда не жить…» Просто сердце рвалось на части — смотреть на него… Как ты тогда на поправку пошла, он вскоре Никольскую церковь и заложил, видать, обет Господу дал. Вот какой батюшка у тебя был! А ты говоришь, не любил. Сиротка ты моя горькая…
Няня обняла Варю и заплакала в голос.
Варя никогда не думала, что бывает так тяжело, что от боли может гореть все в груди, мутиться рассудок, сжиматься горло, не пропуская пищу и не давая выдавить слова…
Когда умерла мать, Варя была маленькой, но она хорошо запомнила свой ужас от того, что маменьки вдруг в доме не стало — мать, такая нужная, такая любимая, всегда бывшая рядом, внезапно исчезла, оставив Варю одну.
С отцом Варя в детстве не так уж много общалась, он вечно был занят делами и казался ей разве что чуть-чуть более знакомым, чем совсем посторонние люди. Но от одиночества Варя готова была потянуться даже к этому почти чужому человеку, именуемому батюшкой… А ему вроде бы совсем не до дочери было. Он привел в дом незнакомую тетку, которую велел звать няней Саввишной, поручил Варю ее заботам, а сам по-прежнему занимался только своими важными делами.
Когда Варя утром просыпалась, отца обычно уже не было дома, он вставал в четыре утра и шел в церковь к ранней заутрене, а потом, не заходя домой завтракать, пил чай в своей конторе и погружался в дела. Возвращался он поздно, когда дочь уже ложилась спать. Если вдруг, случайно, он и оказывался дома пораньше, то сидел в своей комнате, считая и раскладывая по стопкам деньги или просматривая бумаги, представлявшие собой, по разумению Вари, те же деньги, только в каком-то другом, более хитром виде. И мешать ему было никак нельзя…
Няня оказалась доброй, но недалекой. Это быстро поняла даже маленькая девочка, которой было с Саввишной совсем неинтересно. Сказку няня всегда повторяла одну и ту же, про бычка, короткую и глупую. Ни на один из тревоживших Варю вопросов («Почему трава летом зеленая, а зимой ее совсем не видно? А что было на месте Демьянова прежде, когда и города никакого не было? Почему у Богородицы-Троеручицы на иконе три руки? Куда ушел батюшка и почему он так редко бывает дома?») няня не могла дать удовлетворительного ответа. А отец все возился с потрепанными денежными бумажками, словно от этого что-то зависело в его судьбе…
Чем старше становилась Варя, тем больше раздражала ее эта картина — отец за столом с разложенными по кучкам ассигнациями, которые потом будут спрятаны в коробки от леденцов. Отец казался таким жалким со своими убогими денежными интересами и облезлыми металлическими коробочками.