— Нет-нет, не волнуйтесь, я зашел просто поговорить.
— Вроде как в гости, проведать? Ну тогда милости просим, спасибо за заботу. Я сейчас самоварчик поставлю.
— Не беспокойтесь, пожалуйста!
Но Саввишна уже понеслась хлопотать.
— Убийца вашего отца арестована. Ваша мачеха, — Дмитрий не успел договорить. Варвара перебила его:
— Мне уже все известно. Об этом вчера говорил весь город. Ко мне без конца приходят люди с этой новостью, и у меня уже нет сил слушать…
Все-таки Варя осталась собой, от этого никуда не денешься.
— Я всегда знала, что она — настоящая змея, жаль, что отец не поверил мне и не понял этого.
— Собственно говоря, я пришел поговорить с вами не о Волгиной, а о вашем отце, вернее, о его деле. Простите, что берусь вам советовать, но дело вашего отца пропадет без хозяйской руки. Рухнет все, чему он отдал жизнь.
— Он отдал жизнь этой гадине Волгиной.
— Варя, вы же понимаете, о чем я говорю. Сколько людей потеряет работу — в мастерских, на заводе, на электростанции, на пароходах Ведерникова, в магазинах… Город так и останется без железной дороги… А как будут существовать без вашей помощи больница, гимназия, богадельня, в конце концов? Бедные старухи из богадельни начнут голодать. Возвращайтесь домой, Варя. Только вы сможете не допустить гибели фамильного дела Ведерниковых. Представляете, как было бы обидно вашему отцу, если бы он мог представить, что его дело пойдет прахом? Возвращайтесь домой, Варя!
— Я не смогу больше жить в том доме…
— Варя, ведь отец купил особняк и обустроил его для вас. Там столько связано с его памятью…
— Там все пропахло этой мерзкой тварью, ее отвратительными духами, ее раскаленными щипцами для волос, ее дурацкими пикулями…
— Варя, Варя! Не давайте ненависти разъедать вашу душу! Вспомните, вы же христианка. Может быть, эта ноша — дело Ведерниковых, не по силам вам, но ведь Бог не случайно послал вам такое испытание. Знаете, как говорят — Бог посылает нам тяжкий крест, но он посылает и силы, чтобы нести его.
— Вы так проповедуете, словно собрались монашествовать вместе со своим дядюшкой!
Дмитрий промолчал. Да, ничто не могло изменить характер наследницы Савелия Лукича! В конце концов Колычев все же добавил:
— Подумайте, Варя! Город захиреет, если в нем не будет сильных хозяев. Подумайте и возвращайтесь!
— Дмитрий Степанович, батюшка, прошу к столу! — Саввишна уже успела приготовить угощение и накрыть на стол. — Эх, жаль, ни сестры моей, ни племянницы, ни зятя нет дома — такой гость у нас, как бы они были рады! Как вам хоромы наши? Когда-то Савелий Лукич, упокой Господи его душу, строиться нам помог. Сестра моя вдовая была, да еще дите на руках, я тоже вдова, как бы мы без хозяина стройку осилили? Так бы и ютились в развалюхе. А Савелий-то Лукич мне тогда и леса дал, и кирпича, и всего… Помню, бывало, скажет: «Сходи, Саввишна, в скобяную лавку, пусть тебе там гвоздей дадут и еще чего надо из скобяного товару. Вот тебе записка к приказчику. Да сама тяжесть не тащи, не молоденькая, пусть мальчишка из лавки снесет». Вот какой хозяин-то у нас был…
Саввишна слегка всплакнула и продолжила:
— Я у Савелия Лукича в доме ведь на всем готовом жила, как у Христа за пазухой. И еда с хозяйского стола, и подарки богатые, и жалованье. Конечно, могла родне помочь деньгами, и дом отделать, и хозяйство завести… А теперь вот и нам с Варенькой местечко тут нашлось. Вы угощайтесь, угощайтесь, батюшка, — вот пирожки с картошкой, вот с рыбой, а эти — сладкие, с яблочком. Позвольте, наливочки вам подолью? Нам с Варей тут хорошо, спокойно. А то дома-то эта змея, прости Господи, актерка, совсем Варвару извела. Я все дивилась, что ни совести, ни жалости у бабы нет — так сироту тиранить. А теперь, когда все ее злодейство открылось, ясно, что извергиня — она во всем извергиня. Такого человека жизни лишила, змея!
— Няня, — сказала вдруг долго молчавшая Варвара. — Давай собирать вещи. Пора домой!
Когда Колычев возвращался из слободки, он столкнулся с толпой принарядившихся людей — депутация ведерниковских служащих шла к Варваре Савельевне просить молодую хозяйку взять дело отца в свои руки.
Глава 17
Через неделю на допросе в кабинете Колычева Волгина говорила:
— Вот вы молодой, образованный, думающий человек… Вы понимаете, как тяжело похоронить себя здесь, в глуши. Я блистала на московской сцене, купалась в славе… Публика, тонкая и с хорошим вкусом (во всяком случае, некоторые ее представители), готова была носить меня на руках. И вот ряд трагических случайностей заносит меня в этот дикий Демьянов. Труппа — сброд полупьяных бездарностей, не способных по достоинству оценить истинное дарование. Антрепренер — жулик и тиран, наживающийся на чужом таланте и навязывающий всем свои убогие художественные взгляды. И как невыносима была для меня жизнь с этим хамом, с этим разбогатевшим мужиком Ведерниковым, властным, жестоким, привыкшим всеми помыкать…
— Ольга Александровна, вас ведь никто не неволил выходить за него замуж!
— Голубчик, вы еще слишком молоды, чтобы понять меня. Да, я талантливая актриса, я делала сборы и могла себя содержать. Но что это была за жизнь? Вечные переезды, гостиницы с тараканами, ободранные провинциальные театры, наглые модистки, пытающиеся обобрать меня за свои кустарные, кое-как сшитые платья. И сколько я могла бы еще лицедействовать? Пять, десять лет… А потом? За гроши играть роли комических старух или бабушку главной героини? А на деньги Ведерникова я собиралась открыть собственный театр. Собственный! Не зависеть от дурака антрепренера и всех прочих дураков. Я бы сама могла ставить пьесы, а не только играть отведенные мне роли. Но старый скряга Ведерников никогда не дал бы мне денег на театр. Он лучше купил бы новую баржу, еще одну скобяную лавку или что-нибудь в этом роде… А что для него значило искусство? Мыльный пузырь. Он даже возражал, чтобы я продолжала хоть изредка появляться на сцене. Разбогатевший обыватель, в нем не было широты. Что он мог мне дать? Шубку, кольцо с брильянтом? При его доходах это крохи. А все деньги — в дело, в дело, в консервный завод, в мастерские, в магазины… Если и жертвовать, то не на театр, нет, на церковь, на монастырь, на богадельню для нищих старух. Мечтал отмолить свои грехи… Надеюсь, Бог зачтет ему его даяния. Дмитрий Степанович, в камере так холодно, пусть кто-нибудь передаст мне теплых вещей, хоть что-нибудь, хоть какой-нибудь рваный платок. Ко мне никто не приходит, все от меня отвернулись… Попросите, чтобы Варвара навестила меня и принесла передачу. Конечно, она сердится за отца, но по-христиански…
— Ольга Александровна, «сердится за отца» — выражение к данному случаю неподходящее. Человек не сердится за убийство родителей, он испытывает гораздо более сильные и сложные чувства к убийце.
— Можно подумать, она любила отца! Она всегда ненавидела его, теперь она свободна, богата и сама себе хозяйка. Без лицемерия она должна быть мне благодарна!
— Ольга Александровна, мне страшно вас слушать. На сегодня допрос завершен. Я распоряжусь, чтобы вам передали все необходимое.
Возвращаясь домой, Колычев проходил мимо Никольской церкви. Служба давно кончилась, но в церкви горел неясный свет и раздавались какие-то страшные, похожие на вой звуки. Дмитрий быстро перекрестился и вошел в храм. В пустой церкви на полу возле мраморной плиты с именем Савелия Ведерникова лежала Варвара и плакала. Колычев шагнул к ней, но кто-то тронул его за рукав. Это был старичок священник.
— Не мешайте ей, сын мой. Страдание и покаяние облегчают душу, ибо сказано: «Даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько».
Петр с интересом наблюдал, как Митя складывает в плетеную корзинку разные разности: пуховую шаль, дорогое туалетное мыло, печенье в жестяной коробке, шоколад «Эйнем», гребень, полотенце…
— Это для кого же?
Дмитрий смутился.
— Да вот, Ольга Александровна просила, чтобы ей кто-нибудь принес передачу. А кто ей понесет?
— Митя, ты жалеешь убийцу? Или остаешься поклонником ее таланта?
— Немного жалею, погубила она себя. А передачу отнесу по-христиански, как она выразилась.