Михаил был тут своим человеком; он по-приятельски перемигнулся с продавщицами, называя каждую по имени, и попросил, чтобы ему показали какой-нибудь эксклюзив.
Девочки, изо всех сил пытавшиеся придать себе инфернальный вид, в душе оставались обычными продавщицами, соблюдающими все неписаные законы отечественной торговли. Они принялись вытаскивать из-под прилавка какие-то предметы, предназначенные для своих. Среди предложенного «эксклюзива» внимание на себя обращал лишь старинный восточный кувшин. Это была единственная вещь в магической лавочке, которая заинтересовала Маргошу.
Фон Ган, заметив ее интерес, схватил кувшин и смахнул с него пыль, чтобы Маргарита могла лучше рассмотреть художественный раритет.
– Смотрите-ка, здесь сделана какая-то надпись, – указала Маргоша на восточную вязь, опоясывающую горлышко.
– Да. Очень интересно. Старинный арабский текст. Кстати, и звучит замечательно, – кивнул Михаил и так быстро прочел полустертые строки, словно знал их наизусть.
Маргарита попыталась предупредить его, что со старинными надписями на магических предметах следует быть осторожнее – такой орнамент из старинных буквочек может оказаться мощным заклятием, снять которое будет трудно… Но ничего сказать она не успела. С ней происходило нечто странное – под кожей побежали пузырьки, словно в бокале с шампанским. Тело вдруг стало легким настолько, что перестало нуждаться в точках опоры. Ноги оторвались от земли, и Маргоша поплыла по воздуху, осознав, что стремительно превращается в некую невесомую субстанцию, только тогда, когда взмыла под потолок и сделала там круг, облетев пыльный плафон. В других обстоятельствах она бы энергично взялась за дело собственного спасения, но сейчас волна апатии, накрыв Маргариту с головой, несла ее все дальше и дальше
Парящую под потолком Маргариту подхватил неизвестно откуда взявшийся в душном подвальчике ветерок, и оказалось, что ее тело переходит в газообразную форму, в нечто неосязаемое, вроде клочка тумана… Тем не менее она ощущала жар от амулета, теперь уже огнем горевшего на ее груди. Тут что-то вновь изменилось, и Маргариту потянуло вниз, к горлышку кувшина, которое притягивало, словно темное жерло.
Стремительно влетев в эту тьму, Маргарита понеслась по длинному тоннелю к неясному источнику света, мерцавшему впереди. В голове у нее все мешалось, и только одна мысль затмевала все остальные: «Ну почему я не придала значения словам тетушки и не прислушивалась к внутреннему голосу? Кажется, меня ждет какой-то очередной кошмар!» Так и не успев во всем разобраться, она потеряла нить своих рассуждений. В голове был полный сумбур.
А кошмар, реальный, а не кажущийся, надвигался на нее со всех сторон…
Похоже, Маргариту настигла кара троекратного возмездия – надо же ей было наслать на свою начальницу чары смешения мыслей. Вот и пришлось расплачиваться… Возмездие пришло так не вовремя, так коварно подстерегло Маргариту в тяжелый момент, когда и без того все оказалось ужасным… Впрочем, возмездие всегда приходит не вовремя.
Фон Ган подобрал блокнот, который выронила Маргарита перед своим исчезновением, и перелистал несколько страниц.
Ничего интересного в нем не было – какие-то записи о старообрядческих изданиях XIX века и несколько раз повторявшаяся фраза про Поморское согласие беспоповцев… Девицы типа этой Горынской вечно занимаются никому не нужной ерундой, полагая, что делают дело. Правда, среди записей мелькнула непонятная заметка: «парные львы на крыльце»… Наверное, ориентир, чтобы легче было найти какой-нибудь петербургский адрес. Во всяком случае, было непохоже, что княжна успела открыть новообретенной родственнице семейные тайны. А если и открыла – Маргарита их в блокнот не занесла. Значит, на память свою полагается. И хорошо бы при случае в памяти этой покопаться. Когда девица попадет к Михаилу в полное рабство, будет возможно, теоретически, выудить все из ее подсознания…
Брюсы, по-новому приобщившись к таинствам жизни простых горожан, остались не в восторге. Возвращаясь в дом княжны, они обменивались критическими замечаниями:
– Без душевности, однако, живут! Одно на уме – торговля да деньги! А кто о деньгах не думает, тот давно с бутылкой спознался и на весь мир плюет. И с женщинами у них настоящего рафине нету! – говорил Яков.
– Да, брат, большие города душу людскую иссушают, – поддерживал его Роман. – В наше время в Санкт-Петербурге каждый друг друга в лицо и по имени знал, а нынче? Народищу – мильёны, и все мимо друг дружки бегают, никого не замечая и не признавая.
– Еще Ювенал писал о зле, царящем в городах, – поддержала их Валька. – Прочтите его сатиру третью «О Риме»…
Братья Брюсы с удивлением уставились на нее.
– Хлоя, ты ли рассуждаешь о Ювенале? – не сдержался Роман. – Излишняя ученость прелестных дам не токмо не украшает, но и оттолкнуть пылких кавалеров способна. Дамам сие не к лицу.
– Да брось ты, Брюсик, какая там излишняя ученость? – отмахнулась валькирия. – Еще Саша Пушкин об этом писал: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь»… Все, в том числе и дамы! И как результат образования – человек способен потолковать о Ювенале, в конце письма поставить: «ave»…
– А Пушкин – это кто? – хором спросили братья.
– Ну вы, блин, даете! Пушкин – кто? Пушкин – это наше всё! Хотя… вы-то с ним во времени разминулись. Короче, Пушкин – великий поэт, в своих произведениях создал энциклопедию русской жизни и… кстати, он о Полтавской битве писал: Выходит Петр, глаза его сияют, лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен. Как-то так вроде. И тебя, Яша, поминал в стихах добрым словом.
– Значит, человек славный! – подытожил Яков. – Как-нибудь прочту его вирши на досуге, поди, позабавнее Ювеналовых будут!
– А то! – согласилась Валька. – Ты, Яша, вообще у русских литераторов в чести. Вот, к примеру, Михаил Булгаков… Ты его тоже не знаешь, он еще на сто лет позже Пушкина жил. Так вот, я читала, что в его библиотеке хранился «Первобытный Брюсов календарь с портретом и биографией»…
– Да, помнится, я составил когда-то эту безделицу по своим астрологическим расчетам, – кивнул Яков, – но никакого портрета и тем паче биографии к сему труду не прикладывал.
– Их добавили позже, когда переиздавали твой труд в девятнадцатом столетии. Как же без портрета? Каждому из читателей было желательно взглянуть в твои суровые глаза. Так вот, третья жена Булгакова утверждала, что они, руководствуясь твоим календарем, составляли для писателя астрологические прогнозы. И были поражены, что совпадало буквально все – от внешних черт до поворотов судьбы. И даже то, что по-настоящему признан Михаил Афанасьевич будет только после смерти и, по твоим словам, сначала у иностранцев…
– Что ж, календарь мой – суть универсальный оракул и для каждого, кто точен в расчетах, верный прогноз предложить может. Господина Булгакова трудов я также не читывал, а они, надо думать, весьма замечательны, раз слава его пришла на родину из чужедальних стран – в отчизне нашей таланты отродясь не ценят, хоть она ими и не оскудевает. Надобно и его вирши почитать, а то пиитов позднего времени я плохо знаю.
– Он вообще-то прозаик, – заметила Валька. – Прозу писал.
– Ну про заек так про заек, каждый пишет, о чем ему муза нашепчет.
В дверь лихая троица любителей поэзии проходить, как обычно, поленилась, прокравшись сквозь стену сразу в людскую, поближе к теплу и пище. Но ужина на столе не наблюдалось, и более того, на месте не оказалось даже дворецкого, чтобы попросить поторопиться с вечерней трапезой… Без сомнения, в доме княжны Оболенской что-то случилось. Прислушавшись, можно было понять, что с верхнего этажа доносятся громкие женские рыдания.