Во всяком случае, никаких бритоголовых парней в черных рубашках в подворотне не оказалось, а это само по себе уже было неплохо.
Но если бы Маргарита проявила больше интереса к происходящему и обратилась к своему внутреннему зрению, открывающему магам то, что скрыто от обычных людей, она различила бы двух призраков, причем самых настоящих, явившихся из мира иного, а не каких-нибудь притворяшек вроде Вальки и самой Маргоши, замаскировавшихся чарами невидимости.
Оба призрака были мужеского пола, в старинных кафтанах, пудреных париках и треугольных шляпах, наводящих на мысль о модах бурного осьмнадцатого столетия. Один из них уже являлся в этом дворе, грозя шпагой неразумным юношам, а второй, чрезвычайно похожий на первого, явно очутился здесь впервые. С интересом озираясь вокруг, он заметил:
– Да, братец Яков, зело разросся град Петров, превелик стал и заселен густо. Однако об нем не скажешь, что предивно украшен и чистотой сверкает…
Призрак, названный Яковом, не задержался с ответом:
– Вот ты бы и присматривал за городским порядком, Роман, чем бока на кладбище отлеживать. Тем паче по положению твоему надзор за обывателями на предмет соблюдения благоустроения городского вельми уместен. А тебе лишь бы почивать безмятежно, пустив дела на самотек. У нас на Москве ныне порядок наблюдают усерднее, хотя и московские порядки немало недовольства у горожан вызывают…
Роман покачал головой:
– Не по нраву мне житье нынешнее! Глаза бы не глядели… Да если бы ты, брат, не заявился и покой мой ныне не потревожил, я бы и с места не сдвинулся.
– Да, лень-матушка твоя мне сызмальства известна, не хвались пороками… Лучше скажи, брат, как ты находишь мой предмет обожания? Глянулась тебе красавица али обхаивать дерзнешь?
Роман взлетел в воздух и сделал небольшой круг, демонстрируя, что для восхваления красотки у него просто слов нет, потом, спикировав вниз, вернулся к разговору:
– Нет, Яша, воистину говорится: горбатого могила исправит. Тебе уж не первый век надлежит холодность соблюдать и без человеческих чувств обретаться, а ты, гляжу, вновь стрелой амура уязвлен в самое сердце, и без того беспрестанно в любовные тенета увлекаемом… Хотя такового, я о сердце твоем, и нет давно в помине и амурные шалости – лишь дань старым привычкам.
– Не ворчи, брат. Сердце, которого нет, предивно чувствовать умеет и восхищению предаваться, а от красоты молодой очаровательницы оживает и бьется. Ради одного этого сердечного восторга смысл вижу, дабы искать повсеместно юных прелестниц. Вот и нет мне покою, брат… В имении же моем подмосковном, что некогда выкупил я у князей Долгоруких, в Глинках то бишь, устроили богадельню, и юное личико нынче увидеть там – редкость большая…
Роман удивился:
– Неужто в Глинках ныне богадельня? В том самом имении с дворцом, кордегардией и обсерваторией, что сынок мой Сашка после смерти твоей унаследовал?
Яков печально кивнул:
– Да, брат, вот оно как обернулось. И давно уж, шестой десяток лет без малого, как устроили. Именуется богадельня сия – санаторий для лечения заболеваний желудочно-кишечного тракта. Я уж голову немало поломал, что за тракт такой неведомый? Питерский тракт знаю, Владимирский тракт знаю, а Желудочный – никогда допреж и не слыхивал о таком… Потом только распознал, что сие означает – утроба и кишки. Так вот, понавезли туда старушек, старичков болезных. Только что-то быстро они там сменяются. Месяц в богадельне не проживут, глядишь, уж новые убожки на их лежанках устраиваются. Не иначе мрет народишко быстро от лечения докторского… Так вот, бродил-бродил я в Глинках среди старушек желудочных, да и заскучал. Подался в Москву-матушку… Там и поныне есть места, что мой дух принимают, хотя и испаскудилось все в Первопрестольной за три сотни лет. Дома моего на Мещанской и след простыл. Да и нет больше той Мещанской улицы – перестроили все и прешпектом Мира назвали.
Роман покачал головой:
– В Москве отродясь никаких прешпектов не было, токмо в Питере по европейским образцам прешпекты прорубать начали.
– А потом увлеклись и в Москве нарубили. И там, где их и вообразить-то невозможно было, отныне тянутся. Собачьей площадки на Арбате более нет, вместо нее – прешпект, Новым Арбатом именуемый.
– Да что ты говоришь, брат?
– Ты бы сам, Роман, подивился. Прешпект Мира так долго тянется, от Сухаревки, через Крестовскую заставу и аж до Останкино доходит. А в Останкино башню поставили – до небес, много выше Сухаревой. Только видом Останкинская престранная вышла – нанижи на острие шпаги яблоко и поставь ее эфесом в землю – аккурат Останкинская башня и выйдет, только в иной препорции. Для чего она пригодна – не пойму. Слышал про какое-то «еле видение», но это, брат, точно не про нее – чуть не со всей Москвы видна.