— Что мы сделали не так? — прошептала Аухла.
Хафф резко ударил хвостом.
— Абсолютно ничего.
— Физически проникнуть невозможно, — сказал Фрио. — Никак невозможно.
Повисло долгое молчание.
— Тогда мы должны испробовать проникновение, которое физическим не является, — сказал Арху. Все посмотрели на него. — Думаю, я смог бы увидеть то, что нам нужно, в видении, — продолжал Арху, — если мне помогут. Я раньше думал, что видение — нечто, что доступно только в одиночку, но, возможно, это не так. Может быть, я действую, как живое заклинание, и меня можно зарядить энергией извне. Если она сделает свою часть работы, — он все еще отказывался смотреть на Сиффху, — и Урруах тоже, а Арти будет рядом, может быть, мне и удастся. Нужно лишить магический круг всех его функций, за исключением задания координат…
Фрио безнадежно махнул хвостом.
— Почему бы и нет? Попытаться можно.
— Попробуй сначала с одним Урруахом, — сказала Сиффха, и в ее голосе Рхиоу уловила нотку, которой не было раньше: страх.
Чего она боится?
— Хорошо, — согласился Урруах. — Пусти меня. — Он занял место Сиффхи и положил лапы на символ ввода энергии. — Готов, Фрио?
— Да.
Сила нарастала стремительно, превращаясь в ослепительный всплеск, взрыв. Рхиоу заморгала, почувствовав, что теряет ориентацию. Давление сзади — Арти, порыв вперед — Урруах, поддержка из центра — Арху… Небольшое продвижение — и остановка. Дорога перекрыта.
Перекрыта, да, — это говорит голос, странно похожий на голос Харди, — но только для физического движения. Взгляд нельзя остановить: видение вездесуще. Такова природа Первой: она видит все, хотя в своем милосердии смотрит не всегда: то, на что она смотрит, происходит.
Вот и Арху смотрит. Сначала все, что показывает ему видение, — покрытая шрамами, издевательски ухмыляющаяся. Луна — обещание катастрофы. Она должна отвлечь внимание Арху… Когда он понимает это, он отворачивается.
— Покажи мне, что случится с ней, — говорит он замершему миру, — покажи тех, кто убьет королеву.
Тьма взвивается вихрем, полностью не рассеиваясь…
Их почти не видно. Они боятся солнечного света. В комнате, где они сидят и шепчутся, шторы задернуты, чтобы никто не мог заглянуть в окно. Их никто не видит, но перед видением они бессильны.
— Время пришло, — говорит один. — Наш народ не в силах терпеть дольше эту неправедную власть. Мы должны осуществить свой план.
— Условия созрели? Можем мы быть в этом уверены? — спрашивает другой.
— Настолько, насколько это вообще возможно. Отношения с Германией не могут обостриться еще больше… если не считать объявления войны, а этого сделать немцы не осмелятся. То же самое и с французами. И те, и другие бряцают оружием, и Франция в последние недели сделала несколько угрожающих заявлений. Нет смысла ждать дольше.
Шепот делается совсем тихим, так что даже чуткому слуху кошек трудно разобрать слова.
— Мышка уже на месте.
— Что ж, выпустим Мышку, — говорит новый голос. Раздается зловещий смех.
Шепот стихает совсем. Арху испытывает все возрастающее сопротивление: нечто знает, что он наблюдает и слушает, и старается оттолкнуть его.
Арху противится давлению, но ничего не может сделать. Враждебная сила побеждает.
Глубокий вздох, и открывается новая картина — с высоты птичьего полета.
— Не борись с противником, поднимись над ним, — говорит голос ворона. — Не сопротивляйся видению: позволь ему вести тебя за собой. Пусть крылья и ветер поговорят друг с другом.
Арху отпускает видение на свободу и взмывает вверх. Теперь Око видит все отчетливо.
Во дворец пришло письмо. Маленький человечек, стараясь не привлекать к себе внимания, поднимает его с пола кухни, куда оно упало через прорезь в двери. Это письмо от его сестры, которая живет в Эдинбурге, говорит он кухарке. Насвистывая, человечек уходит и направляется в чащу рододендронов рядом с теплицей. Тут его никто не увидит; человечек останавливается и вскрывает конверт.
Он знает, что означает письмо: читать его ему не нужно. Единственное, что сейчас требуется, — это проверить, соответствует ли содержание тому, что было заранее условлено.
«Дорогой Джон, надеюсь, ты здоров. Пишу тебе, чтобы сообщить: я получила десять шиллингов, которые ты послал, и сердечно тебя благодарю. Если ты…»
Правильно, все правильно. Человечек складывает письмо и прячет его в конверт, не подозревая, с каким пристальным интересом разглядывает его — особенно штемпель на конверте — Око: 9 июля 1874 года.
— Сегодня ночью, — шепчет человечек.
Видение затуманилось, сопротивление возросло. Что-то отталкивает Арху, чтобы он ничего больше не смог увидеть.
— Ко мне, — шепчет Арху. — Помоги!
Никакого ответа.
— Сиффха, помоги! Сейчас это необходимо!
— Нет, справляйся сам.
— Что ты говоришь! — Голос Арху звучит не сердито, а умоляюще. — Я покажу тебе все, что захочешь. А сейчас нам нужно видеть!
Долгое молчание… давление все растет…
— Ладно.
Урруах делает шаг в сторону, чтобы освободить место для лапы Сиффхи. Она в ужасе, но касается символа…
Взрыв энергии пробегает по нервам Арху, наполняет его. Сопротивление слабеет и исчезает; ветер несет Арху вдаль…
Здесь темно, но не так, как в чаще рододендронов: стоит непроглядная ночь. В полном безмолвии мимо подстриженных деревьев у оранжереи, по Северной террасе дворца крадется человек. В спящий дворец ведет много дверей, по большей части запертых, но стражи здесь нет: в конце концов, стена, окружающая парк, охраняется снаружи, а ночью внутри не остается никого, кроме доверенных слуг. Огни тут не горят: они не нужны.
Человек останавливается у двери в восточной стене башни Георга Четвертого; она ведет в помещения для слуг и кухни. Эту дверь почти никогда не запирают: секрета в том нет — даже слугам иногда хочется незаметно улизнуть из дворца. Человек на несколько минут замирает снаружи, чтобы удостовериться: нигде не горит свеча, ни одна из горничных не назначила лакею свидания у полной тлеющих углей большой печки. Нет, нигде ни проблеска света; пришельцу он и не нужен. Он знает, сколько шагов нужно сделать, чтобы пересечь кухню, сколько ступеней в лестнице, ведущей на следующий этаж, сколько шагов по коридору отделяют лестничную площадку от винтовой лестницы, ведущей в восточную часть королевских апартаментов. Этот путь человек уже проделал ночью пять или шесть раз и хорошо все запомнил; пригодилось умение, благодаря которому ему удавалось не заблудиться ночью в самых извилистых коридорах лондонских банков, пройдя по ним единственный раз при дневном свете.
Он поворачивает дверную ручку затянутой в перчатку рукой, проскальзывает внутрь и бесшумно закрывает за собой дверь. Неподвижно стоя во мраке, он прислушивается. Большой чайник на плите издает тихое шипение; больше не слышно ни звука.
Двенадцать шагов через кухню, и протянутая рука человека касается створки. Человек прокрадывается и через эту дверь и осторожно запирает ее за собой: оставлять ее открытой не стоит, возвращаться этим путем он не собирается. Шесть ступенек до коридора, два шага, чтобы оказаться на ковровой дорожке; теперь повернуть налево и сделать шестьдесят шагов, чтобы дойти до винтовой лестницы. Ковер заглушает шаги, но и без него человек двигался бы бесшумно: он в башмаках на войлочной подошве. Старший садовник, нанявший его, очень удивился бы подобной эксцентричности. Что ж, ни у кого теперь не будет возможности судить его — хоть в чем-нибудь. Суд — Божий суд — ждет этой ночью не его.
Пятьдесят девять шагов… ковра под ногами больше нет. Еще один шаг, и нога касается первой ступеньки лестницы. Пять ступеней, площадка, поворот направо, еще три ступени… Человек протягивает руку и касается двери.
Осторожно, осторожно он открывает ее. Дальше ведет винтовая лестница, и проникающий с нее еле заметный свет кажется ужасно ярким после полной темноты. Человек начинает подниматься, ставя ноги ближе к стене: так ступеньки не заскрипят. И все-таки одна чуть слышно трещит под ногой… Человек замирает на месте. Минута, две… Никто ничего не заметил. Огромный старый дворец издает по ночам тысячи еле слышных звуков, дерево отдыхает ночью от дневной суеты, и никто не обращает на это внимания.