Вновь знакомо промелодил мобильник. Звонила Иришка. С некоторым недоумением она поведала, что «тигренок» просто рвется к дяде Егору и готов примчаться хоть сейчас.
— Чем ты его приворожил, интересно? Обычно он любит копаться в своем уголке с различными машинками и конструкторами, а в гости ходил неохотно и по необходимости.
— Это наша маленькая тайна, — отшутился Егор, — могут быть у нас свои тайны?
— От меня у вас не должно быть ничего секретного, — поддержала шутливый диалог кандидатка на увековечение своего имени небесным телом, — я вас обоих знаю, как облупленных.
— Ну, да… Знаешь… Ничего ты не знаешь, — подумал Егор, но вслух озабоченно сказал, — только мне сейчас надо подъехать в один институт. Но это ненадолго. А потом я позвоню, идет?
— Договорились. Не обмани ребенка! Он ждет.
К удовлетворению Егора Николай Фомич был свободен.
— Жду, — коротко произнес он, — когда будешь?
— Минут через сорок, — прикинул Егор расстояние.
Кабинет академика в очередной раз поразил Егора своими просторами и старинной основательностью. Дубовая двойная дверь, дубовый внушительных размеров стол, дубовые панели на стенах, дубовый паркет. Четыре тяжеловесных телефона спокойных цветов, один из них еще с советским гербом. Тяжелые однотонные шторы приглушенного пастельного цвета на широких окнах. Портреты ученых мужей на стенах в старых, местами потрескавшихся, рамах. И современный компьютер за приставным столиком смотрелся совершенно чужеродным телом.
— Добрый день, Николай Фомич, — поздоровался Егор.
— Здравствуй, астроном, подающий надежды, — он всегда так называл Егора, считая, что тот выбрал очень несерьезную профессию.
— Лицейский период в творчестве поэта, — издевательским тоном обычно говаривал профессор. — Что там изучать — все давно уже исследовано, расписано, переписано, тысячи монографий и сотни диссертаций… Если только его похождения по бабам в ту пору недостаточно еще расследованы благодарными потомками. Да, гений был. Великий поэт, замечательный писатель. Но ведь и…. был величайшим, — здесь он добавлял крепкое непечатное слово, характеризующее любвеобильность именитого стихотворца.
А Егор всегда краснел при этом.
— Когда б не это его пристрастие, — гудел Николай Фомич, — сколько еще прожил бы. И написал…
На этот раз академик воздержался от нападок на егорову специальность. Он внимательно оглядел воспитанника и вопросительно приподнял аккуратно подстриженную черную бородку, посеребренную возрастом.
— Чему обязан? — он любил выражения из той еще жизни, о которой сейчас напоминали лишь немногочисленные театральные постановки русских классиков. Внешность профессора и убранство его кабинета соответствовали его несколько старомодной речи, — итак, сударь?
— Вот, — коротко произнес Егор, — посмотрите, пожалуйста.
И он протянул стопку несколько помятых уже листков.
— Что это?
— Не знаю. Какие-то математические выкладки. Может быть, Вы разберетесь?
Профессор махнул рукой в сторону кресла, приглашая посетителя сесть, а сам, слегка прищурившись и отставив руку, всмотрелся в первый листок.
Ироничный прищур исчез уже через несколько секунд. Какое-то время Николай Фомич просто перекладывал полученные странички, даже не пытаясь осмыслить написанное. Затем он вновь вернулся к первому листку и начисто забыл о присутствии Егора.
Придвинув к себе чистый лист бумаги, академик что-то писал, зачеркивал, шептал. В ход пошел еще один чистый листок, а затем еще и еще…
Наконец, он с досадой отбросил ручку и вцепился рукой в свою бородку, не отрывая от «тигренковых» каракулей разом ставшего диким взгляда. К его позе подошло бы выражение, застыл как вкопанный. Потерзав, ставшую в результате клочковатой бороду, профессор обратил свой исступленный взор на посетителя.
— Где ты это взял? — куда исчезла старомодная сочность его голоса, он стал хрипловатым и пронзительным. — Решил подшутить над стариком?
— Ничего я не решил, какие тут шутки, — впервые испугался Егор, — а листки эти нашел случайно. На улице.
— Какая-то не поддающаяся решению несуразица, — прохрипел Николай Фомич, — это математическая бессмыслица, понимаешь?
— Не понимаю. Я потому Вам и принес. Для меня это вообще египетские иероглифы.
— Абсурд, бредятина, нонсенс, — все это сопровождалось рубящим взмахом руки. И затем тихо и обреченно. — Хотя что-то здесь есть. Что-то в ней заложено. И не просто что-то, а архиважное…
Профессор поднялся из-за стола и отодвинул висевшую на стене шторку. За ней оказалась обыкновенная школьная доска черного цвета с разложенными внизу на полочке белыми и разноцветными мелками.
— Так. Кто нам нужен…, - и борода академика вновь подверглась экзекуции сминания и перетирания.
Он подошел к селекторной установке и включил микрофон.
— Лизочка! — голос обрел былую звучность, — зайди, пожалуйста, милая…
Пухлая молодящаяся секретарша вплыла в кабинет и застыла. Егору даже почудился вопросительный знак, излучаемый ее полноватой фигурой.
— Возьми этого молодого человека и напои его чаем с баранками, — скомандовал Николай Фомич, к которому возвратилось утраченное самообладание. Лишь всклокоченная бородка напоминала о его недавних сомнениях и терзаниях.
Пухленькие губки женщины сложились в улыбку, которую можно было назвать приветливой, если бы не густой слой помады, которая к тому же была ярко-красного цвета. Эта вызывающая тональность и показавшиеся тонкие острые зубки придавали улыбке подобие хищного оскала мурены или, на худой конец, зубатки.
Егор покорно пошел вслед, отводя взгляд от тяжелых, колышащихся под цветастым платьем увесистых полушарий.
Он был усажен в кресло в дальнем углу приемной, и через несколько минут на его коленях уже покоился поднос. Большая глиняная кружка дымилась паром, честно говоря, весьма ароматного чая. А в глиняной же мисочке лежала горкой закуска к чаю. Правда, в виде сушек, а не обещанных баранок. А секретарша, тем временем, утопив сдобные кулачки под щеки, зорко за ним наблюдала. Почему-то женщины любят смотреть на жующих мужчин.
Через приемную в кабинет директора, тем временем, степенно кивая секретарше, потянулись ученые мужи. Одетые по-разному, в свитерах, пуловерах, костюмах с галстуками, худые и с животиками, они, тем не менее, были определенно похожи друг на друга. Что-то неуловимое объединяло их общий облик, указывая на групповую принадлежность к науке. Так иногда в толпе по осанке узнаешь людей, причастных к военной службе.
Егор уже ополовинил вторую кружку душистого горячего напитка, доставленную заботливой секретаршей, когда из-за дверей стали доноситься звуки, явно не соответствующие плавному течению неспешной научной дискуссии. Несмотря на двойную защиту, дверь пропускала возбужденный гомон перебивающих друг друга людей. Отдельные выкрики свидетельствовали даже о возможном начале рукопашной схватки.
Егор скосил глаза на свою сердобольную опекуншу. Судя по округлившимся глазам и полуоткрывшимся уже без хищного зубного оскала губкам, эти звуки также были ей в диковинку. Она даже порывалась двинуться к дверям, но, вероятно, служебная дисциплина перевешивала все другие эмоции. Так продолжалось около часа. Шум то стихал, то набегал подобно морской волне.
Наконец, из двери поочередно стали вываливаться участники громких научных дебатов. Их вид отнюдь не свидетельствовал о былой научной общности. Объединяющими признаками были уже всеобщая взъерошенность, красные пятна на лицах, сбитые на бок галстуки и полубезумные взоры. Они уходили молча, но в движениях их рук и даже походке ощущалась непримиримая ожесточенность и готовность вновь вступить в схватку.
Егор робко заглянул в полуоткрытую дверь кабинета, ожидая увидеть следы некоего побоища. Но все было нормально. Лишь хаотичность расставленных, где попало, стульев да испещренная мелом черная доска, под которой лежал уже тонкий слой меловой крошки с вкраплениями более крупных осколков, говорили о накале полемики. У хозяина кабинета изрядно пострадала лишь борода, напоминавшая собой заросли низкорослого кустарника, по которому проскочило уходящее от погони стадо бизонов. Пиджак в двух местах был испачкан мелом. Но взгляд был вполне осмысленным, хотя и несколько блуждающим.