Струэнсе смотрел на них, словно в оцепенении, и потом все понял. Он внезапно разразился дикими, безудержными рыданиями и попросил, чтобы его отвели обратно в камеру, чтобы он мог обдумать свое положение.
Инквизиционная комиссия ему, разумеется, в этом отказала, поскольку был сделан вывод, что Струэнсе сейчас не в себе и что признание уже близко; комиссия решила в этот день продлить допросы. Рыдания Струэнсе не прекращались, он был безутешен и внезапно признал, «в полном отчаянии и изнеможении», что действительно находился в интимных отношениях с королевой, и что половое сношение (Beiwohnung) имело место.
25-го февраля он подписал полное признание.
Эта новость быстро распространилась по всей Европе.
Комментарии характеризовались возмущением и презрением. Действия Струэнсе осуждались, то есть не его интимные отношения с королевой, а то, что он их признал. Один французский аналитик написал в своем сообщении, что «француз рассказал бы об этом всему свету, но никогда бы не признался».
Ясно было также, что Струэнсе подписал себе смертный приговор.
В Кронборг была послана комиссия из четырех человек, чтобы известить королеву о письменном признании Струэнсе. Согласно указанию, королеве должны были дать прочесть только заверенную копию. Оригинал должны были взять с собой, ей следовало дать возможность удостовериться в подлинности копии, но ни при каких обстоятельствах не давать физического доступа к оригиналу; его следовало держать перед королевой, но ни за что не давать королеве в руки.
Ее решительность была хорошо известна, и ее ярости опасались.
2
Она все время сидела у окна и смотрела на пролив Эресунд, который впервые за прожитые ею в Дании годы замерз и покрылся снегом.
Снег то и дело разметало по льду узкими полосками, и это было довольно красиво. Она решила, что снежные заносы на льду красивы.
Теперь мало что в этой стране казалось ей красивым. По сути дела, все было уродливым, холодным и враждебным, но она цеплялась за то, что могло быть красивым. Снежные заносы на льду были красивыми. Во всяком случае, иногда, особенно в тот единственный день, когда солнце вдруг выглянуло и сделало все — да! — красивым.
Но ей не хватало птиц. Она научилась любить их еще до Струэнсе, в то время, когда стояла на берегу и смотрела, как они лежат, «завернувшись в свои мечты», — это было выражение, которое она позднее использовала, рассказывая о них Струэнсе, — и иногда поднимаются и исчезают в низко нависающем тумане. То, что птицы мечтали, сделалось очень важным: что у них имелись тайны, что они мечтали и умели любить, как умели любить деревья, и что птицы «ожидали», питали надежды и внезапно подымались, били кончиками крыльев по ртутно-серой поверхности и исчезали навстречу чему-то. Чему-то, другой жизни. Это казалось таким прекрасным.
Но сейчас никаких птиц не было.
Это был замок Гамлета, а она видела представление «Гамлета» в Лондоне. Сумасшедший король, который довел свою возлюбленную до самоубийства; посмотрев пьесу, она плакала, и когда она впервые посетила Кронборг, этот замок показался ей огромным. Теперь он огромным не был. Он был лишь ужасной историей, в которой пленницей оказалась она сама. Она ненавидела Гамлета. Ей не хотелось, чтобы ее жизнь диктовалась какой-то пьесой. Ей думалось, что эту жизнь она хочет писать сама. Офелия умерла «пленницей любви», пленницей чего была теперь она сама? Так же, как и Офелия, любви? Да, любви. Но она отнюдь не собиралась сходить с ума и умирать. Она намеревалась, ни при каких обстоятельствах, не становиться Офелией.
Она не хотела превращать свою жизнь в театр.
Она ненавидела Офелию и ее цветы в волосах, и ее жертвенную смерть, и ее безумную песню, которая была всего лишь нелепицей. Мне только двадцать лет; она постоянно повторяла это про себя, ей было двадцать лет, и она не была пленницей датской пьесы, написанной каким-то англичанином, не была пленницей чужого безумия, она была еще молода.
О keep me innocent, make others great. Это было в духе Офелии из «Гамлета». Как нелепо.