А вообще-то стыд как раз и был его естественным состоянием.
На одном из первых уроков, проходивших на французском языке, господин Ревердиль обнаружил, что его ученик не понимает выражения «corvée»[9]. Пытаясь прибегнуть для перевода к чему-то знакомому, он стал описывать мальчику элементы театра в его собственном существовании. «Мне пришлось тогда объяснить ему, что его поездки напоминали воинские призывы, что повсеместно высылались надзиратели с целью призвать крестьян для участия в представлении, кого с лошадьми, кого лишь с маленькими повозками; что этим крестьянам приходилось часами и днями ждать у дороги и на местах остановок, что они безо всякой пользы теряли много времени, что те, мимо кого он проезжал, были высланы ему навстречу, и ничто из виденного им не было реальностью».
Когда обер-гофмейстер и министр финансов Ревентлов узнал о примененном на уроке приеме, его охватила ярость, и он завопил, что это не приносит пользы. Вопил же граф Дитлев Ревентлов часто. Его поведение в качестве надзирателя за образованием принца вообще удивляло швейцарско-еврейского гувернера, который, однако, по понятным причинам не осмеливался выступать против принципов министра финансов.
Все было лишено какой-либо взаимосвязи. Театральная игра считалась естественной. Надо было заучивать, а не понимать. Он был Божьим избранником. Он стоял выше всех и был в то же время самым жалким. Регулярно повторялись лишь выпадавшие на его долю побои:
Господин Ревентлов славился «праведностью». Поскольку он считал заучивание более важным, чем понимание, он всячески подчеркивал, что принцу следует заучивать отдельные фразы и реплики наизусть, именно как в театральной пьесе. И напротив, совершенно неважным было, чтобы принц понимал то, что выучивал. Цель образования, с использованием, в первую очередь, театра в качестве образца, сводилась к заучиванию реплик. Несмотря на праведность и твердый характер, господин Ревентлов ради этой цели приобретал наследнику костюмы, сшитые в Париже. Когда потом мальчика демонстрировали, и он мог по памяти произносить свои реплики, министр финансов испытывал удовлетворение; перед каждой демонстрацией наследника престола он мог восклицать:
— Смотрите! Сейчас вам покажут мою куклу!
Часто, как пишет Ревердиль, эти представления были для Кристиана мучительными. Когда он однажды должен был продемонстрировать свои способности в танцевальных движениях, он попробовал сделать вид, что не понимает, чего от него ждут. «Это был тяжелый день для принца. Его отругали и побили, и он проплакал до самого начала балета. То, что должно было произойти, связалось у него в голове с навязчивыми идеями: он вообразил, что его ведут в тюрьму. Оказанные ему у ворот воинские почести, барабанная дробь и караул, окружавший его карету, укрепили его в этой мысли и вызвали у него сильный страх. Все его представления пришли в полнейший беспорядок, он на многие ночи лишился сна и непрестанно плакал».
Господин Ревентлов именно «постоянно» вмешивался в преподавание, особенно, когда характер заучивания смягчался до того, что он называл «беседой».
«Когда он замечал, что процесс обучения „вырождался“ в беседу, что он проходил тихо и спокойно и вызывал интерес у моего ученика, он тут же кричал из другого конца комнаты и притом по-немецки: „Ваше Королевское Высочество, если я не держу все под контролем, то просто ничего не делается!“ После этого он подходил к нам, заставлял принца начинать урок заново, добавляя при этом собственные комментарии, сильно щипал его, сжимал его ладони и наносил ему сильные удары кулаком. Мальчик совершенно терялся, пугался и отвечал все хуже и хуже. Упреков делалось все больше, и побои усиливались, то потому, что он все повторял чересчур дословно, то потому, что слишком вольно, то потому, что он упускал какую-то деталь, то потому, что он отвечал правильно, поскольку нередко случалось, что его мучитель сам не знал верного ответа. При этом обер-гофмейстер только все больше распалялся и, в конце концов, кричал через всю гостиную, чтобы ему принесли трость („stok“), которую он тут же применял к ребенку и которой продолжал орудовать еще долгое время. Подобные возмутительные сцены были известны всем, ибо их слышали и во дворе толпившиеся там придворные. Эта толпа, собиравшаяся, чтобы поприветствовать Восходящее Солнце, то есть наказываемого и кричащего ребенка, которого я знал как ребенка красивого и приятного, эта толпа стояла и слушала, пока ребенок, с широко раскрытыми от испуга и полными слез глазами, пытался по лицу своего тирана угадать, чего тот хочет, и какие слова следует употребить. За ужином ментор продолжал требовать внимания и задавать мальчику вопросы, встречая его ответы грубостями. Ребенок, таким образом, выставлялся глупцом перед своими слугами и знакомился с тем, что такое стыд.