На мгновение Эшенден остолбенел. Что за ахинею нес этот полицейский («Бум-бум-бум», — звучали его слова, как будто этот гигант шагал по дощатой сцене), и какого черта начальнику полиции понадобилось посылать к нему своих подчиненных, чтобы узнать, не мешают ли ему спать горластые игроки? Похоже было, что ему готовят ловушку. Нет ничего глупее, чем искать глубокий смысл в явно нелепых суждениях. Это западня, в которую по опрометчивости попадают многие простодушные репортеры. У Эшендена сложилось твердое убеждение, что животное, именуемое человеком, непроходимо глупо. Уверенность в этом очень пригодилась ему в жизни. У него мелькнула мысль: если полицейский задает ему подобный вопрос, то явно из-за отсутствия хотя бы малейших доказательств, что он, Эшенден, замешан в какой-либо противоправной деятельности. Безусловно, кто-то донес на него в полицию, однако улик против него указать не смог, обыск комнаты никаких результатов не дал. Но до чего же глупо пытаться оправдать свой визит подобным образом! Какая скудость воображения! Писателю тотчас же пришло в голову: могло быть не менее трех причин того, что полицейским так хотелось с ним побеседовать. Он подумал: если б знать этих людей лучше, можно бы догадаться, что именно заставило их прийти сюда. Заданный ими вопрос решительно бросал вызов здравому смыслу. Полицейские оказались даже глупее, чем Эшенден думал сначала, однако в сердце у него отведен был неприкосновенный уголок для глупцов; вот и сейчас он посмотрел на этих людей с неожиданной теплотой. Ему хотелось их по-отечески отшлепать. Однако на вопрос он ответил совершенно спокойно:
— По правде говоря, я сплю как убитый — должно быть, потому, что у меня чистая совесть и незапятнанная репутация. Так что я пока что никакого шума не слышал.
Эшенден посмотрел на них и слегка улыбнулся, чего его ответ, как ему казалось, заслуживал. Однако выражение их лиц оставалось невозмутимым. Наш герой был не только британским тайным агентом, но и писателем-юмористом, так что, столкнувшись с подобной тупостью, он с трудом подавил зевоту. Приняв по возможности внушительный вид, он продолжал более серьезным тоном:
— Но даже если меня и разбудил бы поднятый кем-то шум, я не стал бы жаловаться. В мире ведь столько горя, нищеты и трагедий, что, по-моему, нехорошо было бы мешать развлекаться людям, которые способны еще веселиться.
— En effet[2], — сказал полицейский. — Но факт остается фактом: граждане возмущены, и наш шеф убежден, что это дело необходимо расследовать.
Его товарищ, дотоле хранивший молчание подобно сфинксу, наконец заговорил.
— По вашему паспорту я понял, что вы писатель, monsieur, — сказал он.
Эшенден пришел в хорошее расположение духа — то была своего рода реакция на пережитые волнения. Он ответил добродушно:
— Да, верно. Эта профессия обрекает человека на множество неприятностей, но порою замечаешь, что и в ней есть светлые стороны.
— La gloire[3], — вежливо заметил Фафнер.
— Вернее будет сказать, печальная известность, — рискнул сострить Эшенден.
— А что вы делаете в Женеве?
Вопрос был задан столь дружеским тоном, что писатель понял: надо держать ухо востро. Умные люди знают: дружелюбный полицейский гораздо опаснее, чем подозрительный.
— Пишу пьесу, — ответил Эшенден.
Он указал рукой на стопку бумаги на столе. Четыре глаза устремились в этом направлении. Писатель уже успел убедиться, что эта парочка просматривала его рукописи и пыталась в них разобраться.
— Почему же вы пишете ее здесь, а не в родной стране?
Эшенден улыбнулся еще более приветливо: это был вопрос, к которому он давно приготовился и отвечал почти с удовольствием. Ему даже любопытно было, как эти люди воспримут его ответ.
— Mais, monsieurs[4], сейчас ведь война. Моя страна — в самой гуще событий. Как можно спокойно писать там пьесу?
— А это комедия или трагедия?
— О, комедия, и очень даже веселая, — отозвался Эшенден. — Художнику нужны мир и покой. Как иначе обрести ту отрешенность духа, без которой невозможна творческая работа? У Швейцарии в этом смысле большое преимущество — она осталась нейтральной, и в Женеве мне, кажется, удастся создать себе ту самую обстановку, которая мне нужна.
Фафнер легонько кивнул Фазольту. Писатель так и не понял, что это означало, — то ли он дал понять напарнику, что считает Эшендена идиотом, то ли выразил сочувствие его желанию обрести покой в этом беспокойном мире. Во всяком случае, полицейские явно пришли к выводу, что из Эшендена больше ничего выудить не удастся, и реплики их стали совсем отрывистыми. Через пару минут оба гиганта встали, собравшись уходить.
Когда писатель, тепло пожав им руки на прощание, закрыл за ними дверь, у него вырвался долгий вздох облегчения. Он открыл кран и налил полную ванну воды, такой горячей, какую только мог выдержать. Раздеваясь, он с удовольствием вспоминал о том, как ему удалось выйти из затруднительного положения.
Днем раньше произошел инцидент, заставивший его насторожиться. Среди его агентов был один швейцарец, которого в британской разведке знали под именем Бернард. Он недавно вернулся из Германии, и Эшенден, желая с ним побеседовать, назначил ему на определенный час встречу в кафе. Поскольку раньше он этого человека не видел, то во избежание ошибки известил его через связного, какой назовет пароль и какой необходим отзыв. Для встречи он избрал полуденный час, поскольку ленч в Швейцарии, в отличие от Англии, не является устоявшейся традицией и в кафе в это время, скорее всего, не должно было быть много посетителей.
Когда Эшенден вошел, там оказался лишь один посетитель подходящего возраста. Подойдя к нему, писатель как бы невзначай задал ему условный вопрос и получил на него правильный ответ. Тогда он сел за столик рядом с этим человеком и заказал себе бутылку дюбоннэ. Тайный агент оказался приземистым коренастым парнем в довольно убогой одежде; у него была круглая голова, коротко остриженные волосы, живые голубые глаза и нездорового оттенка желтоватая кожа. Он не очень-то располагал к доверию, и если б Эшенден не знал по опыту, как трудно найти желающих отправиться в Германию, то удивился бы, что его предшественник решился иметь дело с подобным субъектом. Это был швейцарец немецкого происхождения; по-французски он говорил с заметным акцентом. Он сразу же затребовал причитавшиеся ему деньги, и Эшенден вручил их ему в заранее приготовленном конверте. Сумма была в швейцарских франках. Бернард дал общий отчет о пребывании в Германии и ответил на все вопросы Эшендена. По профессии он был официант и работу нашел в ресторане возле одного из мостов через Рейн, что дало ему возможность собрать нужную информацию. Причины отъезда на несколько дней в Швейцарию были достаточно вескими, так что при переходе границы в обратном направлении у Бернарда не должно было возникнуть никаких трудностей. Писатель одобрил его действия, снабдил необходимыми инструкциями и собрался было с ним распрощаться.
— Все это очень хорошо, — заявил вдруг агент, — но перед возвращением в Германию мне нужны две тысячи франков.
— Неужели?
— Да, и причем немедленно, до того, как вы уйдете из кафе. Я задолжал именно эту сумму, так что мне необходимо ее добыть.
— Боюсь, что я ничем не смогу вам помочь.
Злость, отразившаяся на лице Бернарда, сделала его еще более отталкивающим.
— Вам придется это сделать!
— Почему вы так думаете?
Шпион наклонился вперед и, не повышая голоса, так что его мог слышать один лишь Эшенден, разразился гневной тирадой:
— Вы что, думаете, я и дальше буду рисковать жизнью за жалкие гроши, вроде тех, что вы мне сейчас вручили? Дней десять назад в Майнце поймали и казнили за шпионаж одного типа. Небось, это был кто-то из ваших агентов?
— У нас в Майнце сейчас никого нет, — беззаботно ответил писатель. В буквальном смысле так оно и было. Эшенден недоумевал, почему это оттуда перестали поступать донесения; сообщенная же Бернардом новость все объясняла. — Вы же отлично знали, сколько будете получать, когда брались за эту работу, — продолжал писатель. — Если вас это не устраивало, не надо было соглашаться. Я не уполномочен давать вам ни пенни сверх того, что вы уже получили.