…Ночь сменяет день, зима сменяется весной, весна летом, сушь дождем и все это обратимо, от круговорота планеты и веществ на ней. Зарождается и растет живое существо: дерево, зверь, человек но это обратимо, потому что умрут они все. И варианты наши житейские с мучительными выборами и расчетливыми терзаниями также обратимы, незримо смыкаются и компенсируются за пределами четырех измерений; альтернативы не упущены, они лишь отложены; все выгадывания суть перестановки в пределах заданной суммы.
А необратимо меняет мир только мысль человеческая. Надолго, может быть, навечно.
…И неважно, что сами первооткрыватели возможностей (как и здесь-сейчасный я) куда ближе принимали к сердцу отношения с начальством, коллегами, женщинами, чем отношение к их идеям, больше печалились о неустроенности в быту, чем об устройстве первых опытов. Важно, что были идеи и опыты. Нет никакой несправедливости, что запомнились именно необратимые изменения, кои произвели в жизни мира эти люди, а не житейская болтанка, которая у них была, в общем, такая, как у всех.
…И мир перебрасывается в иное состояние. Из века в век, из года в год нарастает в нем количество диковинных предметов, каких не было раньше, растут их размеры, массы, а у подвижных скорость и сила движений. Предметы, которые были сначала замыслами, а еще до этого лишь смутным стремлением человека выразить себя. Созиданию сопутствуют разговоры о «пользе», но они лишь вторичный лепет не видящих дальше своего носа звуки, сопровождающие процесс. Сооружения, машины, искусственные тела распространяются, разрастаются, заполняют сушу и реки, выплескиваются в моря, в атмосферу, в космос… и все больше, крупнее, выше, дальше, быстрей! Шевелись, материя, пробуждайся от спячки, планета, человек пришел!
В комнате темно, за окном сине. Я стою возле аналитических весов, тру лицо но все это уже не реально. Так бывает. Блистают, накладываясь друг на друга, алмазные грани многих реальностей. Выстраиваются в перспективу туннелями сходные контуры интерьеров. И гремит, перекатывается в них громоподобным эхом Бытия не словесная, но очень понятная мысль: «Ты не искал бы меня, человек, если бы не нашел!»
Да, так я чувствовал, а теперь понял.
Какой простор! Причастность к подлинной жизни мира наполняет меня радостной силой. Я иду, будто лечу, делаю несколько шагов в направлении стены, которой, я знаю, теперь здесь нет. Несколько шагов, равных межпланетному перелету.
Поднимаюсь на помост, сажусь в мягкое сиденье с поручнями. Последняя мысль, начатая еще там: если бы мир не заворачивал все круче по Пятому, как бы мы отличали прошлое от будущего! Я перешел.
Отступают, сникают, стушевываются множественные рельефы и пейзажи мысли. Все снова однозначно, конкретно: в комнате темно, за окнами сине. Только огоньки индикаторных лампочек, красные и зеленые, тлеют слева от меня: там пульт «мигалки»-эмоциотрона. Я в Нуле. Сейчас здесь никого нет. Но машина включена на всякий случай именно таких возвратов.
Уф-ф, наконец-то! Сбылась мечта, с самого утра стремился. Итак, я в Нуль-варианте, в лаборатории вариаисследования без начальства (впрочем, номинально Паша). В выпятившемся в бесконечный n-континуум возможностей кусочке пространства с особыми свойствами. Люди всюду не обходятся без Пятого измерения, это так, но здесь у нас оно как-то более физично. И технично. Отсюда мы не выпячиваемся в иные варианты одним ортогональным отличием, а исчезаем целиком и появляемся целиком. В Нуле у нас нет своего тела с каким прибудешь, такое и носи. Это странновато. Конечно, попахивает отрицанием телесности, неотразимой внешности и отутюженных штанов но это отрицание внешности в пользу сути, понимания. Поэтому мы и надвариантны.
Опять же техника. Индикация приближения полосы, многоэлектродный контроль биопотенциалов для сложного индивидуального резонанса каждой личности с иными измерениями и так далее вплоть до медицинского контроля. И все по теории.
Словом, я дома, грудь дышит глубоко и спокойно. И как всегда, когда достигнешь трудной цели, кажется, что дальше все будет хорошо.
Встаю с кресла, делаю в темноте шаг по мосту и спотыкаюсь, цепляю ногой за что-то мягкое. Едва не падаю. Ругаюсь. Лежащее издает стон, такой, что у меня мурашки по коже. Голос знакомый. Кепкин?!
Перешагиваю, бросаюсь к стене, нашариваю выключатель, поворачиваю. Полный свет. На помосте возле кресла лежит вниз головой Герка и, о боже, какой у него вид! Серый костюм в грязи, в темных пятнах, а правая сторона будто обгорела: сквозь прорехи с черной каймой в пиджаке и брюках виднеется желтая кожа.
Присаживаюсь, переворачиваю его на спину. Левая сторона Геркиного лица нормальная, только бледная, а правая багрово вздута, даже волосы с этой стороны осмолены. Какой ожог! Глаза закачены. Вот тебе и «все будет хорошо»!
Тормошу:
Эй, Гер, очнись, что с тобой? Это я, Алеша. Он приходит в себя, приоткрывает глаза. Стонет с сипением сквозь стиснутые губы. Я почти чувствую, как ему больно.
Что случилось, Гер? Где это тебя так? Кепкин разлепил спекшиеся губы, облизнул их:
Прливет… Одежду с меня сними, выбрось… Он еще шепчет. Рладиация, опасно… Нарвался на взрлыв… Грлибочком.
И теряет сознание. Голова валится на сторону. На досках возле его рта подсыхающее пятно рвоты. Ожоги, рвота признаки сильного радиационного поражения, острой формы «лучевой болезни». Действительно, нарвался!
Я расстегиваю, а когда пуговицы или молнии заедает, то рву, с треском раздеваю тяжелое обмякшее тело. Соображаю, что делать. Вызывать «скорую»? Это и обычно-то часа два-три, а в Нуль попасть им и вовсе мудрено, промахнутся. Надо самому как-то. Из Нуля можно выйти обыкновенно и повернуть в него, если в выходе не колебался и не подвергался превратности случая. Какие колебания: надвариантник погибает! В двух кварталах вверх по Чапаевской-Азинской-Кутяковской или как ее еще находится клиника, при ней, кажется, есть пункт «неотложки»… да если и нет, дежурные врачи наверняка имеются. Вот туда его и надо.
Взваливаю беспамятного Кепкина на плечо. Какой он тяжелый при— своей худобе и будто полужидкий, сползает. Пошатываясь, бегу по коридору. Лифтом вниз. Не тревожа сладкий сон вахтера в кресле, сам отодвигаю засовы двери. Переваливаю Герку на другое плечо и вперед во тьму. За квартал увидел световое табло с красным крестом.
Возвращаюсь через полчаса один. Бросил на ходу вахтеру, который проснулся и глядел на меня недоуменно: «Приборы забыл выключить, Матвеич!» и скорей наверх. Единственная защита от превратностей быстрей вернуться.
Поднимаюсь по лестнице, а в уме одно: «Безнадежен. К утру помрет». Так сказали в один голос врач «неотложки» и вызванный им дежурный терапевт. «Где это его так, хватанул не меньше тысячи рентген, втрое больше положенной нормы? На реакторе, что ли?..» Конечно, они распорядились сразу о переливании крови, об инъекциях антибиотиков и стимуляторов обо всем, что применяют, пока человек дышит. Но это просто медицинский ритуал.
Основное было сказано и я, чтоб быстрее закрутились, врал медикам, что понятия не имею, кто это и что с ним случилось. Шел-де мимо сквера, слышу стонет кто-то; сначала думал, что пьяный. Одежда? Да вроде там лежала рядом, сам, вероятно, снял. Не светилась в темноте? Вроде немножко было. Кто я и откуда? Назвал вымышленную фамилию, такое же место работы, адрес и ходу. Что толку рассусоливать, если не выживет!
…Бедный Кепкин! Правда, из-за ничтожно малой вероятности Нуля эта смерть не в смерть, не оплачет его Лена; да и в «неотложке» все смажется иными вариантами, окажется, что я принес упившегося до самоотравления алкаша, и того спасут… того спасут! И с Герочкой я еще не раз встречусь в разных вариантах, как встречаюсь со Стрижом. Но жаль и обидно, что так оборвалась его надвариантность, н. в. линия. Переводил человек сначала больше чтобы похохмить статьи о южноамериканском эмоциотроне и собаках, тем подкрепил умствования Кадмича и Сашки, постепенно втянулся в работу по созданию Нуля; перебросившись, приобщился к надвариантной мудрости той, в которой много печали. И вот…